Но вот они побежали к нему, и Флэй встал и пошел по камням навстречу детям.

Фуксия первой признала костлявого изгнанника. Девушка, едва перевалившая за двадцать, она остановилась перед ним, странно печальная, полная любви, боязни, отваги, гнева и нежности. Чувства эти так жгли ее сердце, что совокупление столь пылких страстей в одном человеке казалось просто нечестным.

Для Флэя она стала откровением. Всякий раз, вспоминая Фуксию, он видел ее ребенком – и вдруг эта девочка явилась ему в облике женщины, разрумянившейся, взволнованной, неотрывно глядевшей на него, упершей, пытаясь совладать с дыханием, руки в бедра.

Господин Флэй почтительно склонил перед гостьей голову.

– Светлость, – сказал он, но прежде чем Фуксия успела ответить, подлетел с упавшими на глаза волосами Титус.

– Говорил я тебе! – запыхтел он. – Говорил, что нашел его! Что у него борода, что он построил запруду, а там вон пещера, в которой я спал, пока он стряпал, и… – Титус умолк, переводя дыхание, и следом: – …Здравствуй, господин Флэй. Ты здорово выглядишь, совершенный дикарь!

– А! – ответил Флэй. – Вполне возможно, светлость. Жизнь тут суровая, что говорить. Больше дней, чем обедов, светлость.

– Ах, господин Флэй, – сказала Фуксия, – как я рада снова свидеться с вами – вы всегда были ко мне так добры. Вы не болеете здесь, совсем один?

– Ничего он не болеет! – сказал Титус. – Он же вроде как лесной человек. Верно, господин Флэй?

– Похоже на то, светлость, – согласился Флэй.

– Ой, ты был совсем маленький, Титус, ты ничего не помнишь, – сказала Фуксия. – А я помню все. Господин Флэй был первым слугой отца – самым главным из всех, правда, господин Флэй? – пока отец не пропал…

– Да знаю я, – сказал Титус, – слышал на уроках от Кличбора – мне все про это рассказали.

– Что они могут знать! – откликнулся Флэй. – Совсем ничего, светлость.

Он повернулся к Фуксии и снова склонил голову.

– Прошу покорно в мою пещеру, – сказал он. – Отдых, тень, чистая вода.

Флэй повел их к пещере, и когда они вошли, и Фуксии показали двойной очаг, и все вдосталь напились родниковой воды, ибо им было жарко, и обоих мучила жажда, Титус прилег у папоротниковой стены, а оборванный хозяин пещеры присел пообок. Руки его легли на голени, бородатый подбородок уперся в колени, глаза неотрывно смотрели на Фуксию.

Фуксия же, хоть и заметила, что Флэй по-детски изучает ее, не хотела его смущать и улыбалась всякий раз, как глаза их встречались, однако больше оглядывала стены и потолок или, обращаясь к Титусу, спрашивала, обратил ли он, когда был здесь в прошлый раз, внимание на то или это.

И все же наступила минута, когда в пещере повисло молчание. Молчание из тех, какие очень трудно бывает нарушить. В конце концов, его нарушил, как это ни странно, господин Флэй, самый неразговорчивый из них.

– Светлость… Светлость, – произнес он, обращаясь поочередно к Фуксии и Титусу.

– Да, господин Флэй? – отозвалась Фуксия.

– Отсутствовал, светлость, в изгнании, много лет. – Флэй приоткрыл жесткие губы, словно собираясь продолжить, но, не найдя что сказать, вынужден был снова сомкнуть их. И помолчав, начал заново: – Утратил связь, леди Фуксия, вы уж простите – придется задавать вопросы.

– Конечно, господин Флэй, какие?

– Да знаю я какие, – сказал Титус. – Что приключилось после того, как я побывал здесь, что с тех пор вышло наружу, так, господин Флэй? И насчет смерти Баркентина и…

– Баркентин мертв? – неожиданно резко спросил Флэй.

– Да, – ответил Титус. – Обгорел, знаете ли, до смерти, верно, Фуксия?

– Да, господин Флэй. Стирпайк пытался спасти его.

– Стирпайк? – пробормотал долговязый, ободранный, неподвижный человек.

– Да, – сказала Фуксия. – Он очень болен. Я навещала его.

– Не может быть! – сказал Титус.

– Во-первых, я должна была, и пойду к нему снова. У него жуткие ожоги.

– Я не хочу, чтобы ты виделась с ним, – сказал Титус.

– Это почему? – Кровь начала приливать к ее щекам.

– Потому что он…

Но Фуксия не дала ему договорить.

– Что… ты… вообще… о нем… знаешь? – Медленно и тихо, но с дрожью в голосе спросила она. – Разве преступление, что он умнее всех нас? Разве его вина, что он обезображен? – И затем, торопливо: – Или что он так храбр?

Она взглянула на брата и увидела в нем, в лице его, нечто бесконечно близкое ей – отражение собственной души, так что ей показалось, будто она смотрит в свои же глаза…