Прижатая к земле голова Той отвернулась в сторону, взгляд зацепился за что-то. Тело напряглось. Миг назад оно таяло, подобное потоку в его руках, теперь же вновь затвердело, как лед.

Медленно обернулся он и увидел Фуксию: дождевая вода текла с нее, мокрые волосы змеями свисали на спрятанное в ладонях лицо.

Внезапно Титус понял, что лежит один. Кулак его сжимал рукав от рубашки, но Та исчезла.

Он забыл о существовании какого бы то ни было другого мира. Мира, в котором у него были мать и сестра, в котором сам он был графом. Забыл о Горменгасте.

И тут услышал пронзительный насмешливый крик, который ему предстояло запомнить навек. Вскочив на ноги, Титус, пошатываясь, подбежал к выходу. И увидел Ту: она стояла под ливнем по колено в воде, голая, как сам этот ливень. Молнии полыхали теперь непрестанно, освещая ее так, что она казалась твореньем огня, язычки которого пробегали по ней в желтоватом полусвете.

Он вгляделся в нее, и некий исступленный восторг обуял его. Утраты он не ощущал – только слепую хвастливую гордость тем, что держал в объятиях это нагое создание, которое снова выкрикнуло нечто издевательское на своем языке.

Все было кончено. Титус всем существом своим сознавал: большего, чем он уже получил, ждать невозможно. Зубы его впились во мраке в темную сердцевину жизни. Он смотрел на Ту почти с безразличием, – ибо все ушло в прошлое, а настоящее было ничем в сравнении с блеском его памяти.

И тогда из сердца грозы вырвался палящий огонь и, прорезав ослепший лес, испепелил Ту, как будто она была всего лишь сухим листом, подвернувшимся ему на пути, и что-то взвилось в Титусе, осознавшем, что мир навсегда лишился ее, – что-то отлетело прочь – или сгорело, как сгорела она. Что-то умерло – да так, словно его никогда и не было.

В семнадцать лет он вступил в другую страну. Юность – вот что умерло в нем. Отрочество обратилось в воспоминание. Он стал мужчиной.

Развернувшись, Титус возвратился туда, где стояла, прижавшись к стене, сестра. Говорить ни он, ни она не могли.

Сколько было в ней человеческого, жалкого! Когда Титус разделил упавшие ей на лицо длинные пряди и увидел, насколько она беззащитна, когда Фуксия оттолкнула его руку и на лице ее проступило усталое разочарование женщины, вдвое старшей, – вот тогда он осознал свою силу.

В час, когда ему полагалось бы надломиться под гнетом того, что он сию минуту увидел, – под гнетом смерти его воображения – он не обнаружил в себе ни единой крупицы горя. Он был самим собой. Человеком, впервые в жизни узнавшим свободу. Узнавшим, что жить можно по-разному, не только так, как живут в огромном его доме. Приключение закончилось. Он опустошил яркий кубок романтической любви – опустошил единым глотком. Сверкающие осколки кубка разбрызгались по полу. Но в красоте и в уродстве, во льду и в пламени, на языке и в крови он мог все начать заново.

Та погибла… погибла… молния убила ее – и все же не будь рядом Фуксии, Титус завопил бы от счастья, ибо он стал теперь взрослым.

Прошло немалое время, прежде чем брат с сестрой обменялись хотя бы словом. Изнуренные, сидели они бок о бок. Титусу удалось уговорить Фуксию снять длинное красное платье, он выжал его и расстелил перед разожженным заново костром. Ему не терпелось покинуть пещеру. Теперь она обратилась для него в простое скопление мертвых камней. С пещерой было покончено. Однако еле живая от усталости Фуксия еще час или более оставалась бессильной пуститься в обратный путь.

Обходя пещеру, Титус заметил на каменной полке несколько мертвых птиц, но голод так и не вернулся к нему.

Наконец, он услышал голос Фуксии, низкий, тяжелый:

– Я так и думала, что ты, скорее всего, здесь. Мне уже лучше. Пора возвращаться. Начинается наводнение.

Титус быстро подошел к выходу из пещеры. Все верно. Им угрожала опасность. Дождь не только не стих, но полил пуще, да и тучи пугающе сгустились.

Он торопливо вернулся к сестре.

– Я уверила всех, что ты обеспамятел, – сказала она. – Что с тобой это случалось и прежде. Говори и ты то же самое. Мы разойдемся около Замка. Пошли.

Она поднялась, натянула через голову красное платье. Разочарование саднило ей сердце. Она решила, что Титусу что-то грозит, рискнула ради него головой в надежде, что брат будет гордиться ею. И вот, проделать такой путь и застать его с… с «Той»!

Цепляясь, неистово и болезненно, за свою гордость, она поклялась себе, что никогда ни о чем не спросит его – никогда не заговорит о «Той». Она считала себя самым близким ему человеком, полагая, что, если у брата появится кто-то еще, он ей об этом скажет. Фуксия понимала, что она всего лишь сестра ему, но слепо верила, что даже после того, как они разошлись во мнениях о Стирпайке, брат все равно нуждается в ней сильнее, чем она когда-либо нуждалась в Стирпайке.