— Миль пардон, бей эфенди. Осман путал человек. Другой человек ждал. Совсем другой. Но ты хароший бей. Мубарак-дядя дал тебе хароший вещь — Акреп. Не нада тебе менять. Акреп будет помогать тебе, да. Недолго еще…

И замолчал, сделал назад полшага. Застыл отстраненно. Будто прочертил между собой и Гумилевым невидимую границу. А потом рванул прочь — только пятки засверкали.

— Какой смешной турчаненок! Что-нибудь продает? — Коленька наконец-то вернулся. Шлепнулся на скамью рядом, с наслаждением потянулся. От Коленьки сладко пахло карамелью и молоком.

— Нет… Так… Меняла, — невнятно пробурчал Гумилев. Отчего-то беспокойно стало ему. Жара казалась такой тяжелой и жирной, как топленые сливки. И тишина. Только клекот глупых чаек в небе. И камни вокруг. Одни только раскаленные камни. Хоть бы ветерок подул. Зачем-то Гумилев стиснул в кармане Скорпиона. Загадал, что, если подует ветер, все будет хорошо.

Ветер не заставил себя ждать. Взъерошил темные чубы мальчишек-водонош, заиграл с кисточкой на феске мороженщика, погладил Николая по усталому лицу.

— Лодоз, — зашумели одобрительно водоноши.

— Лодоз, — согласился мороженщик. Зачерпнул круглой медной ложкой уже подтаявшую ванильную массу, поднес черпачок ко рту, прикрыл сладко черные свои глаза и впился в прохладный шарик поцелуем. То есть именно так это выглядело со стороны. — Лодоз.

— Лодоз… — зачем-то повторил Гумилев. — Николя, братец, а давай не пойдем дервишей смотреть? Ну их…

— Ну их, Николай Степанович, — согласно кивнул Коленька. Нос его был вымазан шоколадом.

Воздух колыхнулся, застыл на секунду и вдруг загудел многоголосьем азана.

Глава первая

О выборе. И о той самой минуте, которая, как это ни банально, определяет всю твою жизнь

Константинополь, сентябрь 1908 года, четверть часа спустя

Закончился полуденный азан. Константинопольское эхо выбрало самого сладкоголосого муэдзина и целую минуту трудилось, неспешно раскатывая по гулким кривым улочкам пять, четыре, три, две… и наконец, самую последнюю ноту. Потревоженные эхом горлицы кружили над крышами домов и куполами мечетей, переругивались с чайками, которые возомнили о себе невесть что и в поисках вкусненького забрались на территории, им не принадлежащие.

Кыш! Кыш, чайки… Прочь летите, к своей синей воде, к своим усатым рыбакам, к своим челнокам и лодчонкам, к своей хамсе и мидиям. Прочь! Здесь не ваше место! Здесь вы чужие! А чужих у нас в Константинополе не жалуют…

***

Юноша лет шестнадцати-семнадцати, очень высокий, немного чопорный, по виду и повадке англичанин хорошего воспитания и происхождения, вышел из Голубой Мечети и зажмурился от непривычно яркого солнца. В руках у юноши была карта, под мышкой — сложенный зонтик-трость. В сваленной на ступенях небольшой кучке обуви юноша отыскал модные остроносые штиблеты, наклонился и принялся их надевать. Несмотря на то что штиблеты натягивались с трудом, а зонт то и дело норовил выскользнуть, держался юноша высокомерно и с достоинством. Но все же выглядел как обычный праздношатающийся европеец, коих в Константинополе всегда предостаточно и чей интерес к экзотическим путешествиям настолько силен, что их не страшат ни холера, ни жара, ни уличные беспорядки.

— Лимонад! Вода! Шербет! — встрепенулись водоноши, до этого лениво прохлаждающиеся в тени густых высоких вязов. Заголосили вразнобой: — Холодная вода! Ледяной шербет!

— Тянучки, карамель, пахлава! Финик, фындык, фыстык! Что желает господин-бей — все найдется любой штучка! — подоспели за водоношами расторопные лоточники.

— Гадать! Глядеть судьба! Хороши судьба, господин-бей-мсье-сэр! — тут же невесть откуда взялись и окружили юношу цыганки, зазвенели монистами, залопотали, замельтешили пестрыми юбками, похожие на стаю встревоженных индюшек.

Молодой человек вежливо, но настойчиво протиснулся сквозь толпу и поспешил к фаэтону, поджидающему клиентов возле полуразрушенной стены. Ленивая тощая кобыла печально разглядывала каменную кладку в поисках хоть какой-нибудь травки или кустика, а фаэтонщик — древний, но крепкий турок — сладко дремал на облучке. Феска то и дело съезжала ему на лоб, он вздрагивал, возвращал головной убор на место, зыркал по сторонам страшными черными глазами, высматривая пассажиров, но тут же принимался зевать и уже через секунду снова проваливался в полуденную липкую дрему.

— Гранд Базаар! — скомандовал юноша, запрыгивая в экипаж со сноровкой и изяществом спортсмена. — Побыстрее.

Возница поежился, отгоняя сон. Занес было над тощим пегим крупом хлыстик… Потом помедлил с полсекунды и, не оглядываясь, прошамкал на корявом французском:

— Ногой топ-топ ходить можно, господин-бей. Близко тут рядом пазар. Лошадка не надо совсем, господин-бей, — и ткнул плетеной кожаной рукоятью куда-то влево. — Прямо ходить топ-топ можно. Ясно? Тамам мы?

— Тамам! — кивнул юноша. И зарделся вдруг. Не то от того, что сказал вслух слово, которое до этого заучивал по словарям, не подозревая, что, произнесенное, оно будет таким нелепым и смешным. Не то от того, что вышла неловкость, которой можно было избежать, если бы кто-то не поленился повнимательнее взглянуть на карту.