Вдруг он увидел лицо Шакти прямо над своим лицом. Женщина оказалась намного старше, чем подумалось Марку изначально, должно быть, ей было уже под семьдесят, а то и больше. Ее темное лицо было исчерчено глубокими морщинами, как глобус меридианами и параллелями. Шакти смотрела серьезно и даже как-то строго. А потом склонилась и прикоснулась теплыми сухими губами к его лбу. Казалось, что они летят куда-то вместе. Было так хорошо, что хотелось остаться в таком состоянии навсегда. «Она и правда умеет летать, — мелькнула у Марка мысль. — И все умеют. Просто чудеса какие-то… Да, да, люди на самом деле умеют летать, не может быть никаких сомнений!»

Конечно, потом, несколько часов спустя, когда он придет в себя на стылой лавочке в каком-то незнакомом дворе, когда друг Володя будет встревоженно трясти его за плечо и вливать ему в рот приторную газировку, Марк возмутится, позвонит адвокату, будет всем рассказывать, что его обманом опоили, заставили галлюцинировать. Даже пойдет в ближайшее отделение милиции, где круглолицый и румяный дежурный (все милиционеры почему-то румяны и похожи на купцов с лубочной картинки) поднимет его на смех. Попробует найти и саму Шакти, но не обнаружит ее следа. Он будет возмущен, опустошен, раздавлен, обижен на себя самого, на свое простодушие. Надо же, воспринимал себя как сурового опытного волка, а оказался любопытным щенком…

Но вот что странно — и спустя годы Марк прекрасно помнил то, что рассказывала Шакти. Ее слова как будто вырезали в его мозгу, чтобы оставить навечно. Помнил, как надо дышать чакрами, хоть был убежденным материалистом и не верил в присутствие энергетических точек на человеческом теле. Не верил, а вот упражнения, о которых говорила Шакти, все же иногда делал. И с некоторым неудовольствием отмечал, что система работает. Заметил, что самая простая вроде бы, но самая сложная по сути йогическая поза Шавасана позволяет за четверть часа набрать сил больше, чем за иную ночь, когда спишь нервными урывками. И если в процессе дыхания представлять, как светящаяся струя наполняет постепенно все тело целиком, сил потом — как после купания в проруби.

Сейчас, лежа на пахнущей лавандой чужой постели, он направлял воображаемую струю ласкающего тепла к каждой частичке организма. И чувствовал, как тело постепенно тяжелеет, как будто бы окукливается. Это было самое тонкое из возможных человеческих состояний — прозрачная граница сна и бодрствования.

Марк не следил за временем, поэтому не понял, когда именно произошло это. Но в какой-то момент вдруг почувствовал, что в комнате не один. Сначала именно почувствовал, а потом начал напряженно вглядываться в темноту. И увидел совсем близко лицо, которое больше всего на свете хотел увидеть, уже почти не надеясь, что в самом деле увидит.

Вера.

Та, которую он много лет считал сбежавшей от мещанских реалий ветреницей. Та, внезапное волнение за которую и привело его в Верхний Лог.

Марк хотел вскочить с кровати, но почему-то не мог, как будто ему впрыснули парализующий яд. Он неотрывно смотрел на некогда любимое лицо и с удивлением отмечал, как сильно Вера изменилась за несколько прошедших лет, словно год у нее шел за пять. Ее некогда острый подбородок округлился, немного оплыли щеки, а бледность стала нездоровой, с синеватым оттенком, как если бы она уже много лет не видела солнца. Глаза ее, живые, теплые, искристые, теперь потускнели и смотрели на мир с серьезной печалью — такие глаза бывают у святых на иконах. Губы ее были сухими и серыми. Но самым странным было то, что, несмотря на чудовищную метаморфозу, Вера продолжала оставаться красивой.

— Вера… — Марк собрал все силы, чтобы едва слышно выдохнуть ее имя. Говорить было трудно, язык весил десять тонн.

Она не ответила, только покачала головой.

Вдруг Марк заметил, что Вера явилась не одна. У ног ее стояли дети — три девочки и два мальчика. Похоже, погодки — младшему едва исполнился год, он еще некрепко держался на толстеньких ножках, ему приходилось цепляться за широкую льняную юбку матери. Марк не заметил их сразу, потому что дети вели себя не так, как должно вести себя малышам. Они были тихие, как привидения, бледные, с темными полукружьями под глазами. И смотрели так, словно им ведома запредельная мудрость. Выделялась лишь одна девочка — самая старшая, темноволосая, худенькая, — загорелая, с живым и жестким взглядом, похожая на обычного ребенка более, чем остальные.

Наконец Марку удалось сесть на кровати. Он протянул руки к Вере, но пальцы его сомкнулись вокруг пустого пространства.

Морок рассеялся.

Марк находился в комнате один.

Сон испарился, как лужа на полуденном солнце. Сердце трепыхалось где-то в области щитовидной железы, а в висках стучало, как будто внутри его черепной коробки был заперт некто, кому очень хотелось вырваться на волю.

За окном начало светать. На синеющем небе еще ясно виднелись звезды, по темной траве стелился туман.

Марк оделся и вышел на крыльцо, стараясь ступать мягко, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Ангелину. Какой глупый и страшный сон. Какая глупая и страшная жизнь. Веры, должно быть, давно нет на свете, а он все надеется, не отдавая себе отчета. Да, да, надеется — в противном случае сознание не явило бы ему столь яркий образ.

И все же… Что-то тут не так. Разве умершие кому-нибудь снятся постаревшими, изменившимися? Нет, они всегда снятся такими, какими ты их знал. Почему же тогда Вера?..