История Византийской Империи. Том 3

В настоящем томе помещена следующая часть всеобъемлющего труда Ф. И. Успенского «История Византийской империи», охватывающая период с 867 по 1057 гг., — время правления Македонской династии. Особое внимание уделено духовному и светскому влиянию Византии на славян Балканского полуострова и Русь.

С половины IX в. история Византии получает несколько более определенный характер в смысле достижения прямо стоявших перед империей политических и культурных задач как на востоке, так в особенности на северо-западе. Хотя по смерти Феофила в 842 г. еще целых 25 лет падает на царствование его сына и царицы Феодоры, но вслед за восстановлением иконопочитания начинается, собственно, уже новый период истории Византии, несмотря на то что продолжается старая династия. В последний период иконоборческой эпохи народились и подготовились новые люди с новыми задачами, которые придали совершенно особый характер истории второй половины IX в. Как произошел перелом и как объяснить появление людей с большой инициативой и с творческим духом среди того общества, которое казалось погрузившимся в беспробудную спячку и погрязшим в невежестве и суевериях, это остается не поддающеюся разрешению проблемой. Во всяком случае утверждение, что с вступлением Македонской династии в 867 г. открывается новый и блестящий период подъема империи, было бы так же несправедливо, как и мысль об абсолютном падении образования и духовного развития в предыдущий период. Хотя при изложении истории второй половины IX в. историк может с полным основанием применить к себе слова поэта «In nova fert animus mutates dicere formas corpora» [1] , но ему также обязательно считаться с реальными и конкретными фактами и поставить читателя в такое положение, чтобы для него открылась перспектива с видом на новые государственные тела и на измененные политические и религиозные формы. Трудно указать в истории эпоху, столь богатую новыми образованиями, как именно время, которое нас теперь занимает. Новые этнографические и культурные начала, с которыми мы знакомимся в этот период, не были никем предвидены и своевременно оценены, но заключались, как в зерне, в предыдущем историческом движении. Читатель может догадаться, что мы разумеем здесь, с одной стороны, основание Русского государства, с другой — миссионерскую деятельность между славянами братьев Кирилла и Мефодия и изобретение славянской азбуки. Как явления, которые служат характеристикой периода и дают своеобразный отпечаток самым крупным событиям эпохи, указанные факты заслуживают всестороннего и внимательного изучения в истории Византии.

В начальной русской летописи записано под 6360 г., соответствующим 852 г., следующее любопытное сопоставление, которое свидетельствует, что наш древний лето-писатель занят был в свое время той же задачей, которая выступает и перед нами: соотношением между византийской и русской историей. На основании не дошедших до нас данных он написал:

«Наченшу Михаилу царствовати, почася прозывати Русская земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша русь на Царьгород, яко же пишется в летописании гречестем. Тем же отселе почнем и числа положим».

Варианты к этому месту дают, между прочим, выражение «якоже сказают», которое следует отличать от параллельного «якоже пишется». Первое указывает на источник сведений хотя бы и письменный, но не летописный; второе непременно предполагает заимствование из летописи; последнему совершенно соответствует и сообщение «о сем бо уведахом». Достаточно доказана та мысль, что первоначальный летописец собирал свои сведения о Древней Руси и из греческой летописи, и из сказаний, как житья, повести и т. п. Как можно догадываться, отдельные сказания как о лицах, так и о событиях, касающихся древних сношений между Русью и Царьградом, были известны и в Византии, и в Киеве, где жил первоначальный составитель древнего летописного свода. В настоящее время часть подобных сказаний может стать предметом наблюдений и выводов, которыми должна подтверждаться мысль русского летописца о том, что Русь известна была в Византии еще до основания Русского государства и что сношения Руси с Константинополем начались ранее полуисторического похода Аскольда и Дира, о котором летописец нашел уже сведения в византийской летописи. Таким образом, как события из русской истории, имеющие связь с Византией, должны входить в круг дальнейших наших наблюдений, так равно и самый центр тяжести византинизма мало-помалу перемещается с восточных провинций на западные (1). В этом отношении позволим себе нижеследующие объяснения.

Начиная с VIII в., мусульманский элемент должен был поглощать все внимание способнейших государственных людей Византии; самая борьба идей в иконоборческий период имеет начало в том же самом источнике. Хотя эта борьба закончена была победой консервативных идей над либеральными, но в то же время византийский государственный ум уразумел ту истину, что устои государственного существования империи на будущее время должны быть созидаемы не в восточных, а в европейских провинциях.

Как ни много жертвовала империя на организацию военных сил в Азии, но постоянные набеги арабов, как песок пустыни в незащищенной и открытой равнине, постепенно обращали культурные области в необработанные и лишенные населения. По необходимости граница мусульманского и христианского мира все отступала с Востока на Запад. Десятое и первая половина следующего столетия в том и имеют свой блеск и тем выражают подъем византинизма, что победы над мусульманами на суше и на море дали Византии временный успех над арабами в Малой Азии. Но этой временной удачей последние представители Македонской династии не сумели воспользоваться таким образом, чтобы извлечь из нее все те выгоды, которые обеспечили бы империи дальнейшее безбедное существование. Именно в конце XI в. мусульманский мир снова получает перевес над империей, и опять-таки на восточной окраине, где Византия всего менее могла находить опору в таких элементах населения, которые могли бы выдержать борьбу с турецким напором. Так как в способах соглашения жизненных интересов Византии с новым подъемом победоносно распространявшегося мусульманства в лице турок-сельджуков и османов состоял весь смысл внешней политики империи, то понятно, что для нас далеко не безразлично более или менее обстоятельное выяснение подразумеваемой здесь мысли. Вопрос может получить следующую постановку. Если борьба христианской империи на Босфоре с мусульманством уже в занимающую нас эпоху складывалась так неблагоприятно для Византии, что отвлекала все ее внимание и вызывала страшное напряжение сил, то не должны ли были лучшие государственные люди прийти к мысли о том, что не Восток должен составлять главную опору империи, а Запад.

Вторая половина IX в. открывается именно новыми перспективами на Западе. В то время как империя Каролингов поставила себе задачей расширить пределы культурной и церковной миссии на Восточную Европу и неизбежно столкнулась здесь с притязаниями, а частью и с бесспорными правами Константинопольского патриархата, в этом последнем не могло не созреть мысли о подготовке средств для борьбы с победоносным движением на восток Европы каролингской империи и латинской Церкви. Византийская империя для достижения этой цели должна была пустить в оборот те же средства, какими Западная империя и латинская Церковь располагали для привлечения к себе новых подданных, т. е. христианскую миссию.

Во все время существования империи восточные этнографические элементы, объединенные религиозной идеей мусульманства, представляли самого опасного соперника для византинизма с его исключительностью в религиозном и национальном отношении. Окончательная победа мусульманства над византинизмом и вступившими в сферу его влияния разными народностями Балканского полуострова, довольно определенно выяснившаяся в конце XI в. и затем с некоторыми перерывами настойчиво закреплявшаяся в XIII и XIV вв., в занимающее нас время представляла еще проблему, решение которой зависело от некоторых комбинаций, каковыми могли или не могли к своим выгодам воспользоваться византийские государственные деятели. В мировой борьбе и состязании народностей победа достается не только тому, кто идет вперед и занимает незащищенные позиции, но также и тому, кто не сдает неприятелю раз занятых им позиций, твердо охраняя свои пределы. В IX и в особенности в X в. получилась довольно благоприятная для византинизма постановка сфер влияния: империя, не теряя вновь провинций на Востоке, сделала значительные приобретения на Западе и, подчинив своему влиянию славянские народы, могла составить компактное политическое и церковное тело, которое было в состоянии выдержать борьбу с мусульманством на Востоке и с притязаниями империи и латинской Церкви на Западе.

Такова была реальная почва, создавшаяся в Европе при императорах Македонской династии. Для историка, вникающего в судьбы Византийской империи, совершенно ясной представляется та мысль, что византинизм мог выдержать неравную борьбу с мусульманством лишь притом условии, если он привлечет к себе посредством некоторых жертв церковного и политического характера пробудившиеся к исторической жизни славянские народы и если он вступит с ними в такое соединение, о котором мечтали славянские деятели этой эпохи. Но византинизм, хотя хорошо сознавал опасность, угрожавшую ему с Востока от мусульманства, во все времена был слишком ревнив в оберегании своей мнимой чистоты и особности и нередко предпочитал временный союз с мусульманскими властителями, лишь бы не сделать таких уступок славянам, которые казались ему несовместимыми с мировым положением византинизма. Читатель легко поймет, что мы вступаем здесь в самую важную и наиболее интересную эпоху истории Византии, в которой должны быть выяснены со всею полнотой и подробностью намечаемые отношения, в зависимости от каковых в конце концов находился роковой для христианства исход борьбы на Востоке. Византинизм не мог одержать перевеса в борьбе с магометанством вследствие тех же условий, которые ныне подтачивают силу Константинопольского патриархата. Последний и не может быть иначе понимаем, как в связи с идеей византинизма. После завоевания Константинополя турками он остался выразителем притязаний эллинизма и до сих пор остается ревностным блюстителем тех же принципов исключительности, высокомерия и нетерпимости, за которые так дорого поплатился прежний византинизм и которые постепенно ведут к превращению в отвлеченную идею и в лишенный соответствующего содержания звук столь славный по своим началам и по безграничным притязаниям вселенский Константинопольский патриархат.

Переходим к характеристике новых лиц, во главе которых ставим основателя новой династии.

История Василия Македонянина составлена в то время, когда династия утвердилась уже на престоле и когда внук его, просвещенный и начитанный в книгах Константин VII, возымел мысль разъяснить свою родословную. Нет ничего удивительного, что в эту родословную попало много неверного, рассчитанного на то, чтобы возвысить династию, придав ей высокое происхождение и древность. Мнимое преемство от Константина, равно как родственная связь с Арсакидами или с Александром Великим, должно считаться в настоящее время лишенным основания. В житии Игнатия, составленном Никитой Пафлагонским в конце IX в., сохранилась весьма занимательная история происхождения генеалогии Василия. Оказывается, что Фотий, потеряв патриарший стол, в целях заслужить внимание царя искусно подсунул ему составленное им родословие, которое должно было вполне удовлетворить самое необузданное тщеславие. Родословное дерево Македонской династии, составленное на пергаменте и написанное древними литерами, имело во главе своей армянского царя Тиридата, от которого показан ряд вымышленных имен вплоть до отца Василия. Феофан, бывший придворным библиотекарем, как бы случайно поднес этот пергамент царю Василию и, указывая на палеографические трудности при чтении документа, заметил, что прочитать его мог бы только Фотий. Таким образом, будто бы Фотий возвращен был из ссылки и вновь вошел в милость царя. Что легенда, читаемая в жизнеописании Игнатия, не встретила общего сочувствия и не была всеми разделяема, видно уже из того, что близкий к кружку литературных современников Константина Генесий говорит о происхождении Василия от Арсака, Филиппа и Александра Великого, а не от армянского Тиридата. Но помимо официальной версии существует ряд отдельных частных известий, по которым семья Василия происходила из крестьян Македонии в окрестностях Адрианополя. Особый ряд источников — по преимуществу арабских — говорит о славянском происхождении Василия. По всем этим весьма противоречащим одно другому данным можно прийти к заключению, что знатность происхождения Василия составляет искусственную версию, происшедшую на основании родословия Фотия; скромное же происхождение из крестьянской семьи, вышедшей из армянской колонии, поселенной близ Адрианополя, оправдывается как свидетельством летописей (2), так и обстоятельствами, к изложению которых сейчас переходим.