Уже в карете, вдалеке от посторонних ушей, донья Мария рассказала, что, хотя мой будущий свекор Максимилиан был настроен поддержать испанцев против ненавистных Валуа, многочисленные советники, с детства окружавшие его сына, склоняли Филиппа к союзу с Францией. Они твердили, что Короли-Католики задумали поработить Фландрию, а появление нашей славной армады не что иное, как разведывательный поход королевского флота. Склоняться перед испанским могуществом фламандцы не желали. Местный двор предпочитал французскую моду. Испанцев здесь привыкли считать недалекими святошами, заносчивыми дикарями.

— Вам не помешает знать, сеньора, что вашего нареченного зовут не только Филиппом Красивым, но и Филиппом Доверчивым, ибо он привык слепо верить своим советникам.

— Эрцгерцог встретит вас в Брюгге, — вступил дон Бальдуин.

— Но вы, если хотите, можете отправиться в Берген-оп-Зоом [10] . Его светлость Жан де Берг смиренно просит вас стать восприемницей его дочери. Берг — камергер эрцгерцога, но при этом верный слуга Кастилии и Арагона. — Тонкие губы доньи Марии сложились в лукавую улыбку.

Доброе зерно упало на подготовленную почву. Пусть Филипп подождет, решила я. Пусть ответит за то, что заставил меня брести одну, разодетую в золото и бархат, на глазах у наводнившего порт народа.

— Обожаю крестины, — заявила я. — У меня еще будет время посетить Брюгге.

— На сегодня хватит. Тебе пора.

Я не разрешила Мануэлю провожать меня до интерната. Мы простились у входа в метро. В поезде я думала о разочаровании, которое пришлось испытать Хуане. Погруженная в свои мысли, я проехала станцию и явилась в монастырь в начале восьмого. Пансионерки уже приступили к ужину. Матушка Луиса Магдалена, надзиравшая за воспитанницами, оглядела меня с головы до ног и сурово покачала головой. По дороге в классы она поинтересовалась причиной моего опоздания.

— Один старый библиотекарь в Куэста-де-Мойано решил рассказать мне историю своей жизни, — соврала я. — Мне было неловко его прерывать. Сегодня в Прадо я видела портрет Хуаны Безумной кисти Прадильи. Он просто замечательный.

— Великолепная картина. Я смотрю, ты сегодня без пирожных, — улыбнулась монахиня.

Я поспешно отвела глаза. Не хватало еще, чтобы мой обман раскрылся. В вопросах борьбы с грехом монахини придерживались превентивных мер. Они предпочитали выкорчевывать корни порока, не дожидаясь, пока они прорастут. То, что Луиса Магдалена выделяла меня среди остальных воспитанниц, ровным счетом ничего не значило. Она все равно оставалась монашкой.

На следующей неделе Мануэль прислал мне письмо: «Работой Прадильи можно любоваться бесконечно. С каким мастерством он сумел передать тоску и бессилие несчастной одинокой королевы, обреченной на раннее вдовство. Глядя на этот портрет, я думаю о женщинах, вынужденных вести бесконечную борьбу с собственной судьбой. Художник восхищает меня не меньше своей героини. Удивительно, что Прадилья решился написать Хуану-вдову. Это воплощенное горе во всей своей силе и притягательности. Я, должно быть, здорово утомил тебя своими средневековыми страстями, но история Испании, в особенности этого периода, для меня так же реальна, как бокал сангрии, выпитый за воскресным завтраком, или прохожие за окнами кафе. А Прадилья сумел понять Хуану как никто другой: только он разглядел, в боли утраты восторг от предвкушения рая».

Испанскую словесность у нас вела надутая дама с нелепой прической. Пока она вещала что-то о книгах и писателях, я размышляла о словах Мануэля и пыталась разобраться в самой себе. Я любила читать, и, возможно, поэтому уроки сеньориты Агилар (мы обращались ко всем учительницам «сеньорита») нагоняли на меня тоску. Словесница заставляла нас заучивать наизусть огромные параграфы из учебников. Полученные сведения надлежало излагать без запинки, четко и с выражением. Сеньорите было невдомек, что литература годится не только для тренировки памяти. Усвоенные таким образом уроки выветривались из головы еще до конца семестра, но сеньорита Агилар — дама стойкая и твердая в убеждениях — упорно продолжала путать учебу и зубрежку. Эта женщина вызывала у меня раздражение, смешанное с жалостью. От нее веяло отвращением к жизни, глубокой тоской, замаскированной под властность и надменность. Сеньорита Агилар была уже немолода, но, судя по всему, искренне верила, что яркий макияж способен вернуть ей юность. Впрочем, краситься она не умела, а может, просто привыкла делать это впопыхах.

Ее бледно-сиреневая помада заезжала далеко за линию губ, тушь образовывала в уголках глаз черные подтеки — в общем, вид получался жалкий и жуткий, словно у брошенной куклы.

В следующее воскресенье я проснулась очень рано. На дворе был октябрь, в середине недели подул ледяной ветер с гор, и наступила настоящая стужа. Вытянув ногу, я невзначай коснулась холодного края простыни. Надвигалась зима. На ночь монахини отключали отопление, и массивные стены, словно губки, впитывали промозглый уличный воздух, чтобы наполнить им наши комнаты. Светящиеся стрелки будильника на прикроватном столике показывали пять семнадцать утра. До рассвета оставалось несколько часов, но я больше не сомкнула глаз, предвкушая встречу с Мануэлем в галерее Прадо. Отчего-то мне казалось, что это свидание будет особенным. Было страшно и весело. Мне не терпелось выйти за монастырские стены, но предстояло еще выстоять мессу, позавтракать, пережить бесконечно долгое воскресное утро.

Мануэль ждал меня на прежнем месте. На этот раз мы не стали заходить в Прадо. Вместо этого Мануэль поймал такси, чтобы сразу отвезти меня к себе. Я не возражала.

В квартире нас ждали легкие закуски и вино. Разговор тек легко и непринужденно, хотя Мануэль время от времени замолкал, сосредоточенно глядя на дымок своей сигареты. Сначала я боялась, что он каким-то образом догадается обо всех моих глупых фантазиях. Однако Мануэль держался со мной как обычно, и вскоре я успокоилась. Кровь в моих жилах замедлила бег. Это было как фонограф, на котором постепенно уменьшают количество оборотов.