Он выбрал широкую и опять пошел вдоль стен. Здесь уже были мостовая и фонари. Он обходил освещенные места, пробираясь в тени нависающих крыш, и все дальше углублялся в город. На одном из перекрестков он остановился и прислушался. Опять турки! Он узнал их по голосам — самоуверенным, разгоряченным. Целая шайка идет ему навстречу. Он невольно попятился, но неусыпная ненависть, уже проникшая ему в кровь, мгновенно, словно уздой, удержала его, повернула обратно и прижала к ближним воротам. Он выхватил револьвер.

Турки приближались. Из укрывшей его темноты Дяко лихорадочно следил за ними. Это не жандармы. Скорей всего бейские сынки, засидевшиеся в кофейне. Говорят о Плевене. Хвалят Гази Османа. Достается там врагам правоверных, он их бьет и крушит. У московцев уже нет прежней силы... «Рано обрадовались! Скоро увидите!» Ночные гуляки, увлеченные разговором, прошли в двух шагах от него, обдав его запахом ракии. Их поглотил мрак, а он еще долго стоял, прижавшись к воротам, весь в поту, хотя его и пронизывал осенний ветер.

Дяко пошел дальше, между длинных бараков, откуда доносился запах карболки и гноя. А вот и Соляной рынок! Площадь с неровной мостовой, обрамленная кривыми рядами лавчонок. Пересечь ее напрямик? Посередине свалены ящики, корзины, горы зловонных бочонков. Перед освещенной кофейней были люди. Не турки. И не болгары. Иностранцы. Он их узнал по широкополым шляпам и беззаботному смеху — так смеялись и те, у городских ворот... Подальше, за сводчатым входом в караван-сарай, светятся еще два небольших трактира. Фески, цилиндры, офицерские накидки... Из занавешенных окон доносится женский хохот... Нет, здесь город не спит. Здесь война предстает в другом обличье...

У большой белой церкви он опять замедлил шаг. Кругом еще светятся лавки. Или это тоже постоялые дворы? Продребезжал фаэтон и скрылся в темноте. На другой стороне кто-то запел. А в садике перед нарядным зданием школы (он ее хорошо помнит, ведь в ней учительствовал Андреа) движутся десятки ручных фонарей, переплетая свои лучи, и в их неверном свете мелькают волы, полотняные верха повозок, люди с носилками. Слышатся отдельные голоса, крики, стоны. Не тот ли это обоз, что он видел при въезде в город? Но почему раненых сгружают у школы? И школу превратили в лазарет! Рядом остановилось несколько османов — поглазеть и порадоваться, что война от них далеко.

Вдруг громкий окрик заставил его вздрогнуть. Не ему ли кричат?

— Эй ты, где твой фонарь? — опять заорал кто-то.

Он отскочил в густую тень, пробежал, пригнувшись, под ставнями какой-то лавки и помчался прямо через развалины сгоревшего дома.

— Эй, стой! Стой, стрелять будем! Стой! — раздавались в темноте за его спиной голоса, а лай то приближался, то отдалялся.

Дяко бежал с поразительным для его тела проворством. Перемахнул через низкую ограду, вихрем пронесся по следующему двору, побежал по непроглядно черному переулку и наконец очутился на широкой неосвещенной улице. Витошка! Он узнал эту улицу по темному массиву горы, которая смутно обрисовывалась вдали.

Он остановился, чтобы перевести дух и унять колотившееся сердце. Прислушался. Ни голосов, ни собачьего лая. «Никудышный народ! — сказал он с презрением. — Погоню вести — и это им лень...»

Он прошел двести шагов, еще сто, и вот наконец и Куру-чешма! Квадратная площадь, накрытая шатром стоящего посередине высокого платана. Ветер сотрясает ее могучие ветви, скрип и тупые удары слышатся в темноте; вокруг испуганно мигают фонари.

Дяко невольно оглянулся и пошел по дорожке к платану. Как стучат наверху ветки и как шуршит под ногами песок! Он вгляделся в стоящий напротив дом. Тусклый свет уличных фонарей едва достигал его фасада и без того наполовину скрытого высокой каменной стеной. Этот большой дом с трехоконным эркером на верхнем этаже и крышей коромыслом напоминал ему родной край — Среднегорье, и, может быть, поэтому он так хорошо его запомнил. Только стена из гладких обожженных кирпичей показалась ему другой, незнакомой. И пристройка справа — ее не было... Не мудрено за пять-то лет! В окнах верхнего этажа горел свет. В одном из них за прозрачной занавеской обрисовывался тонкий, стройный мужской силуэт.

«Это он», — решил Дяко, но сначала отмыл грязь с башмаков и обчистил полы у шубы и только после этого подошел к воротам. Поискал ощупью молоток. Не нашел. С верхней перекладины свисала какая-то ручка. Звонок? Как в румынских домах!.. Он с силой дернул раз, другой и стал ждать.

Он стоял, ловя каждый звук, а в доме будто его и не слышали. Только в среднем окне тонкий силуэт сменился другим, плечистым, с высоко поднятой головой. И послышалась игривая бойкая песенка под аккомпанемент гитары. «Эти не знают, что такое война и как там сладко!» — подумал с горечью Дяко, но, вспомнив про жандармов и собак, яростно задергал звонок.

— Кто там? — спросил вдруг густой мужской голос. — Кто там? — повторил он по-турецки.

— Друг вашего сына, — сообразил Дяко. — Болгарин.

— Почему без фонаря?

— Я с дороги.

Но большие ворота не открылись. Зато из окошка в стене, до тех пор незаметного, выглянуло большое усатое лицо. Глаза зоркие, пронзительные. Как у ястреба.

— Чего тебе надо?

— Я с поручением к Андреа.

Хищные глаза сузились.

— Нету здесь никакого Андреа!

— Как? Разве вы, ваша милость, не доводитесь отцом Андреа Будинову, учителю?