Со своей стороны, Федор Иванович раз и на всю жизнь уверовал в непогрешимость Рахманинова как музыканта.

В составе балетной труппы были две девушки итальянки, которых сманил к себе Мамонтов после минувшего сезона. Одна из них, Иола Торнаги, вне сцены выглядела трогательно-застенчивой и печальной. Возле танцовщиц постоянно кружился Шаляпин, оберегая их от воображаемых и действительных напастей, нежно о них заботился. Это не мешало ему их до полусмерти пугать своими шумными выходками и тарабарским языком.

Однажды на репетиции «Кармен», когда все не клеилось, Сергей поймал на себе чей-то взгляд со сцены.

Иола Торнаги плясала цыганский танец. Темные, южные, расширенные страхом глаза девушки глядели в холодное лицо второго дирижера.

Рахманинов вдруг, постучав палочкой, остановил оркестр и через рампу обратился к ней по-французски: подходит ли мадемуазель предложенный темп?

Его улыбка совсем смутила Иолу нежданной добротой (один он так умел улыбаться!).

В декабре у Рахманинова были «Орфей», «Рогнеда», «Миньона» и «Аскольдова могила».

Эспозито готовил «Садко», притом не по партитуре, а по клавираусцугу. И хор и оркестр были вялы.

На третье представление приехал Римский-Корсаков.

Каждый на сцене и за кулисами старался блеснуть соразмерно способностям. Порой это приводило к неожиданным результатам.

В третьем действии с потрясающим грохотом оторвался борт корабля Садко, в следующем — перед глазами пораженных зрителей величаво проплыла одна из самых чудовищных рыб подводного царства, повернутая к публике обратной стороной, разукрашенная заплатами из холста и фанеры.

Буря веселья покрыла оркестр. Римский-Корсаков кипел сдержанным негодованием. Но разве могли эти веселые пустяки заслонить величавую, словно выкованную из бронзы фигуру Шаляпина — Варяжского гостя, заглушить эту музыку и пленительный голос Забелы — Волховы.

Зал стоя приветствовал спектакль и сконфуженно кланявшегося автора, которому на сцене были преподнесены венки.

Весь январь Рахманинов бился над «Майской ночью».

Голова — Шаляпин — был бесподобен. Все же спектакль в целом не удался. Хотя печать не поставила это в вину дирижеру и отметила все, что можно было отметить в его пользу.

Еще осенью в мамонтовской библиотеке Сергей нашел партитуру «Манфреда» Шумана. Он проиграл ее, потом принялся за поэму Байрона. И вдруг понял, что все это для него, для Шаляпина. Он будет читать под оркестр. Какое чудо из этого можно сделать!

Савва Иванович воспламенился идеей. Но, посоветовавшись с художником Коровиным, мгновенно остыл.

— Ну что вы, батенька! Ведь у нас же опера, поймите вы меня, а не литературно-художественный кружок!..

Постом 1898 года, когда не было спектаклей, вечерами собирались у Мамонтова на Садово-Спасской, а чаще — у Любатович.

В музицировании, песнях, шутках, импровизациях и жарких спорах рождался облик будущего сезона.

Сердцем его был «Борис Годунов» Мусоргского с Шаляпиным.

— Я думаю, — сказал Савва Иванович, — отдать «Бориса» Сергею Васильевичу. Время ему расправить плечи!

От слов немедля перешли к делу.

В эти мартовские вечера Рахманинов почерпнул в тысячу крат больше, чем в сутолочной и нередко истерической атмосфере, царившей в театре. Мысль о «Борисе» овладела им нераздельно.

На весь гигантский труд дано было мамонтовцам одно лето. По вопросу о том, где же работать, мнения разошлись. Савва Иванович настаивал на Абрамцеве. Любатович звала к себе в Путятино («И от Москвы подальше, и гостей поменьше!»). И поставила на своем.

Усадьба Путятино была в двух верстах от станции Арсаки по Ярославской дороге. Край был Владимирский.

Большой многокомнатный тесовый дом с флигелями, весь пропахнувший сосной, стоял среди огромного запущенного парка, переходившего в лес.

Татьяна Спиридоновна с присущим ей тактом отобрала гостей, не затронув ничьего самолюбия. В Путятине оказались одни «годуновцы», прямо или косвенно связанные со спектаклем.

Коровин в сарае писал эскизы декораций.

Вся черная работа с певцами легла на плечи Рахманинова.

Воспоминания Елены Винтер-Рожанской (племянницы Любатович) и самого Шаляпина рисуют нам Рахманинова как «веселого, компанейского» человека. Для нас это звучит немножко странно. Но, может быть, он и был таким в то удивительное «путятинское» лето!