Итак, что же я здесь делаю? Правильно, я изображаю одну сторону преступника (вы тем временем можете взять другую. Я за неё ещё пока не принималась), от которой, собственно, должен исходить реванш, обычно в образе тисканья, пощипывания сосков и целования куда-нибудь, всё это делаешь просто так, как можно чаще, пожалуйста, но больше всего у этого мужчины покусываний, боюсь, что это для него вообще самое важное, по этому признаку она могла бы его узнать. С вожделением всегда одно и то же, люди отпускают себя, но любая крошечная перемена сразу их смущает, и они снова хотят домой. Вожделение многое отвергает, хотя изменения специально помечены в книге жизни, ещё до того, как её откроешь: жертвы тем не менее считают, что их больше не любят, если что-то делают не так, как обычно. И кто им это внушил? Эта молодая женщина осела в машине, пол у которой совершенно чистый, даже не верится, и её джинсы тоже почти не растрепались, товар самой ходовой марки, какая бывает. Они попортят судебной медицине больше крови, чем она проанализирует. Так, вернёмся на несколько тактов назад: партия мужчины, почти потаённое нежное ощупывание, как будто он не знает, где это тело, которое там же, где и всегда, на пассажирском сиденье, наполовину уже на полу, с головой на его коленях, язык тела прост, каждый понимает его без слов, итак, головой уткнувшись в колени мужчины: эта юная женщина, уже любовница, шалашовка прибрежная, потерянная ещё до того, как смогла найти себя. Мужчина, как обычно, расставил ноги пошире и несколько обращён к ней, как Бог-творец, хотя тот бы никогда не дал изобразить себя в такой позе, ведь у него, в конце концов, есть право на свой образ, только никто об этом праве не печётся, даже его агент, священник, который больше настроен на маленьких мальчиков, а Иисус для него просто староват (но как бы нам узнать, в достаточной ли мере он мужчина, чтобы мучить нас, этот Господь Бог?), ох, грехи наши тяжкие. Теперь я сама сбилась с такта, первая фраза уже на пути к вам. Можете получить её и от меня. Итак, ещё раз на исходную позицию: мужчина — понятно? — женщина: повёрнута к нему, таз выдвинут вперёд, и колпачок, которым закрывают член, чтобы он не фонтанировал, ещё и самому себе в лицо, находится в широко раскрытом рту женщины; ну, скажем это, наконец, итак: поверхностное давление на… как бы это объяснить… итак, сонная артерия в определённом месте на шее разветвляется на две части, а между ними нервный узел, и что-то в нём есть такое, на что никогда нельзя давить, то есть на оба узла вместе, слева и справа, потому что вы сами или кто-нибудь из-за вас может умереть мгновенной смертью, — пожалуйста, не спугните музыканта, он сейчас как раз занят именно этим, он давит своими сильными пальцами, которым привычны полицейские дубинки, рулетки, лазерные пистолеты, даже нормальный пистолет привычен, сверху, как бы случайно, это могло бы быть и несчастным случаем, если не иметь понятия об анатомии шеи, потому что дело приходится иметь всегда с другими частями женской анатомии, которые мокрее и живее (где вода, там и жизнь!), но этот мужчина своё место знает, он вообще больше разбирается в теле, чем в чём-либо ещё, и посещал, в силу своей профессии, а некоторые даже добровольно, все обязательные курсы первой помощи, которые выходят далеко за рамки первой помощи, они уже, считай, вторая помощь, я имею в виду место на нежном стебле шеи и потом ещё место в еловом молодняке, которое он знает очень хорошо, в молодой кукурузе, которая растёт уже в почти гнилой почве вплотную к берегу, не там, где люди днём охотно говорят, пойдём-ка погуляем, нет, место глубже в тёмном лесу, который растрёпывает причёску и другие места, на теле, на этом гордом предмете, который бывает либо совершенно бесплатным, либо слишком дорог для нашего брата, когда мы приходим в отдел парфюмерии, чтобы хотя бы его замаскировать; м-да, итак, тело, которое свои лучшие товары охотно выкладывает на витрину, но это не значит, что их можно взять просто таге. Короче: эти места, о которых мы говорили, находятся немного сбоку, они легко доступны, а у мужчины сильные пальцы, которые вообще могли бы не понадобиться. Вы и я — мы бы тоже это смогли, если бы знали где и знали как, чтобы прижать это нервное место между ветвями carotis, я уже почти узнала, как называется это место, но докторша, которая должна мне это сказать, пока занята чем-то другим. Вы узнаете это сразу, как только узнаю я. Сейчас вы, по крайней мере, знаете, где вам не надо хвататься, даже если вы не знаете, как это называется. Не повредит, чтобы на всякий случай какой-нибудь специалист показал вам, чтобы впредь вы их избегали. Итак, нет, не ещё раз: есть одно место, которое лучше никому не трогать. Это как дверь, которую нельзя отворять, и именно поэтому всем не терпится открыть её, ведь так? Людям позволительно всё видеть и за всё хвататься и даже ничего не схватывать, но там, пожалуйста, лучше действительно не надо. Что, мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы? Нет, я не видела, чтобы мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы. Но я всегда узнаю всё последней. Что-то занемогло на тропинке в лесу, посреди Австрии, без видимого повреждения, тихо, как бы случайно; деревья держатся прямее, чтобы возвыситься над человеком и показать свою твёрдость, которая даётся не каждому из нас.

И теперь она устранена, девушка, вместе с её именем и её делами. Прибрано, упаковано, и земля сметена и предана воде, куда девушка уже прибыла. Нужно только открыть кингстонные ящики и открутить поплавковый клапан, тогда она снова потечёт и смоет всё, что предназначено воде.

Розы, тюльпаны, гвоздики — все завяли; не все разом, потому что они растут в разное время. Гвоздики вообще не растут, их можно купить только в цветочном магазине. Цветы, как они ни красивы, не посягают на землевладение, им довольно пятнышка земли, они даже не знают, что другие, менее оседлые, мотут посягать на чужую собственность. Они живут, а другие цветы живут с ними рядом, нам на радость. Тс-с, они нас слушают! Тише, может, и мы научимся у них новому способу существования: быть сломленными, а то и сломанными. Но и кичиться, и распускаться. Вся их весёлость не наигранная! Садик перед домом цветёт и тщательно пропалывается, как пинцетом для бровей, это делает госпожа Яниш, и она делает это на коленях, чтобы не упасть в яму, которую она не видит, но про которую знает: она где-то здесь, недалеко, специально для неё вырыта. Может, её эгоистичным мужем? Нет, пожалуй, не им. Она, кажется, несмотря на это, совершенно помешана на своём садике; может, поэтому она не так обходительна с чужими растениями, как со своими собственными, исконными, которые она с таким трудом приручает. Наскок на нескромность — вот что такое сорняки. Садик — это царство госпожи Яниш, тогда как её муж зарится на чужое богатство; он как раз склонился в кухне-столовой над планом строения, который принадлежит не ему, как, к сожалению, и отражённый на этом плане дом. В этом плане, как в любом другом, хоть бы и в плане Божьего творения, кухня выделена особо, как будто все люди хотят одного и того же, а именно: самого себя, и побольше. И как это жандарму удалось так быстро выйти на этот план? — он же, в конце концов, не из кадастрового управления, а приставлен, скорее, к катастрофам. Например, когда приходит гора, сперва частями, обломками, а потом может нагрянуть и целиком, обломившись по старому руднику, под которым полно древних шахт. Вся страна изнутри совершенно полая! И тогда все люди в зоне действия горы, которая тоже хочет переехать, но не имеет плана для этого, должны покинуть свои дома, которые они построили с таким трудом и помочью соседей, как здесь называют общую тяжёлую работу. Десятилетиями экономя на том и на этом! Гора устремляет на нас своё загадочное око, а на кого она положила глаз, на того она навалит ещё больше, чтобы подкрепить свой взгляд и поставить ударение. Кто это говорит там внизу? Да это же мы! Тогда я, гора, сейчас сделаю так, что вас здесь не будет. Долина, которая тоже пронизана ходами, не хочет отступать и грозит, что вначале будет прорыв, а потом наверняка образуются заторы, и просочившейся воды будет всё меньше. И тогда, говорит подошва долины, ухмыляясь всеми щелями, вот тогда-то я и двину по-настоящему. Поскольку на основании высокого уклона от этих закупорок нельзя ожидать достаточного закрепительного действия. Поэтому, говорит долина, и это становится всё громче, потому что ей приходится перекрывать собственный пум, завывание подземных ветров, поэтому, дескать, из факта, что первый прорыв воды и грязи, который тогда состоялся, застопорится, нельзя сделать вывод, что если кто-то попробует ни свет ни заря откачать воду и соорудить дощатые перегородки, то возникнет стабильное уплотнение, отнюдь. Нисколько. Вот видите. То же самое будет и с людьми, которые останутся там, внизу.

Лучше бы господин Яниш въехал в один из домов, которые уже есть, тогда бы у него стало их два, у сына бы тоже был свой (пока не весь: старушка, которой он принадлежит, ещё жива, пожалуйста, не забуд ьте не принести ей цветы! Только на похоронах ей перепадёт несколько, разумеется из сада, иначе для чего же он нам), господин Яниш-мл. хочет потом всё перестроить, но это пока потерпит. Ведь пока внутри живёт чужой человек, которого не вынешь, как мармелад из баночки. Бесчисленными неприятными часами здешние люди обязаны горе, которая, что касается подлости, давно конкурирует с озером. В озеро что-то сбрасывают, что ему ничего не даёт; гора сбросила свой проклятый лес и стала опасностью для людей, посёлков и сооружений; это лес главным образом трудился на общественное благо, поэтому мы создадим комитет общественного спасения — не для вырубки лесов, а для удержания воды и камней и для выламывания доломита и другой ерунды, но этот лес не сдержал того, что обещал. Он не удержал при себе камни, да это было бы и невозможно, когда их так много. Также и ниже леса разыгрываются ужасные сцены, дом сползает в глубину, и теперь наружу выглядывают только украшенные цветами балконы, мы ими восхищены, столько красоты на таком малом месте! Их ещё успеют сфотографировать, прежде чем они исчезнут под землёй. Взгляните, это дерево там, наверху, оно тоже интересное: его корневища отчаянно хватают за воздух, пытаясь догнать кусок земли, которая катится в долину, но вот дерево уже опрокидывается, и нити его корневищ так дрожат в воздухе, что не поймают даже комара, а за воздух не удержаться.

Сегодня тепло, но дни ещё короткие. Подождём. Они уже потягиваются. Весна просыпается. Комната девушки в мансарде стоит пустая. Её наполненная мечтами внутренность за закрытыми занавесками, на краю уступа скалы — это не рутинный случай, как будет считаться в течение нескольких дней, это вообще пока не случай. Одна молодая женщина исчезла, допустим, она отправилась в далёкий мир, в окружной город, да, который с большой клиникой, в которой люди умирают от рака, который они своевременно не могли показать врачу, — люди никогда не имеют времени на самое главное, а если бы и имели, то не знали бы, на что и на какого сорта глав — ное, — итак, допустим, молодая женщина, может, не смогла устоять перед миром по ту сторону деревни и однажды ночью просто не вернулась домой. Не захотелось. Исчезнувшая юная красавица, утраченный свет очей. Но не бойтесь, красота неприкосновенна, только попробуйте поймать этого прекрасного лебедя, тогда увидите! Неприкасаемая красота, она только для глаз, чтобы нам всем досталась от неё толика, а не только тем господам, которые восходят на мраморные утёсы, чтобы лично познакомиться с Наоми Кэмпбелл или Синди Кроуфорд. Появление Габи Флюхс состоится нежданно-негаданно, но со стороны матери и друга долгожданно. Она может быть здесь в любую минуту. Мы уже начали ждать. Ранним утром мать ждёт с привычным благодеянием в виде чашки кофе с молоком и бутерброда — на выбор, с колбасой или с сыром, а часто и с тем и с другим. После этого дочь, как и каждый день, должна пойти к автобусу, остановку видно из окна гостиной их отдельного домика, или к железной дороге, но дочь не видит причин, почему мать всегда должна смотреть ей вслед. Растения цветут в корытцах за окнами и нахально лапают ослепительно чистые стёкла, чтобы уцепиться и заглянуть в комнату, — тогда почему же они потом глупо и упорно отворачивают головы в другую сторону, к вспыхнувшему солнцу? Слишком глубоко заглянули в окно? Почему мы не должны видеть то, что очевидно и может быть интересным для нас; что заставляет нас надолго отворачиваться в другую сторону? На другой стороне люди, которые долж- _ ны служить нам образцом, красивые и прибранные. И мы тут как тут.

Солнце манит нас туда, наружу. Как, Вёртерзе где-то в другом месте? Не может быть! Мы не верим! Ну ничего, незнакомцы, мы поедем туда. Как благотворен солнечный душ. Как бы нам въехать в то, что знать нам, знамо дело, не во благо! Мы должны всё видеть и беспокоимся, когда другие темнят: они используют для этого очаровательно улыбчивые кошачьи морды или стилизованные собачьи портреты, наклеенные на стёкла автомобилей, и всё это лишь для одной цели: немного сдержать свет, против ослепления. Ранним утром перед чисто вымытым зеркалом ванной Габи кажется себе всегда такой ослепительной, и такой она и была, вспоминает мать. Встать на десять минут раньше, чтобы накраситься, это ей даст, может, целый час радости потом, всегда всё только потом (в этом смысл радости, что её нельзя употребить сразу, надо сперва заплатить в кассу парфюмерного магазина!), и всё же она всегда улыбается себе в зеркало, Габи, ученица на одном большом предприятии строительных материалов. Пока без успеха. Но ведь она только начала учёбу. Но солнце уже показалось ей; светлее, чем оно, не может быть ничего, даже тысяча делений атома, которые он устроил себе, чтобы посостязаться с ним, — ничто не может быть светлее этого солнца, разве что иногда челов. лик, который тебе всё равно в итоге не нравится по той или иной причине. Но пока ты слишком ослеплена, чтобы заметить это. Так мы оставляем лицо тому, кому оно принадлежит. Пусть оно ему не к лицу, оно даже социализму не подошло, который его сразу же отклонил и снова нацепил на себя старое. И ещё несколько лет подряд снова довольствовался привычным.

Как бы нам теперь помочь этой почве встать на ноги — она как раз съезжает к нам по склону пояса горы и внезапно приземляется на нос, только, пожалуйста, не на наш. Эта милая дружелюбная гора тоже лицо, которое уронили и которому никто не помог подняться. Гора сбросила свою маску. Теперь она выглядит иначе, чем ещё совсем недавно, когда она была цела. Может, дома вообще следовало бы эвакуировать? Осторожно, это может означать потерю родины и привести к критическим дням! Если бы я могла, я бы разработала систему раннего оповещения, но при этом мне понадобилась бы помощь, чтобы здешние жители могли привычно жить на широкую ногу, включая морозильники, в которые вошёл бы целиковый кусок оленя, коли уж он оказался настолько глуп, чтобы туда попасть, и застеклённые зимние сады, где можно спокойно прогуляться среди экзотики, если получим по рассылке соответствующий каталог, заказанный по телефону.

Гора остаётся непредсказуемой, она постоянно сбрасывает с себя осыпи, которые вдруг обременили её, и она вынуждена облегчиться. Взять один нынешний оползень — вот уж спасибо, не надо, лучше бы гора не была такой щедрой: сперва она дала уползти склону, а за ним последовала целая скала. Ох уж эта Австрия! Всю её проходят насквозь туристы во время отпусков, и вся она, за сотни и тысячи лет, под подошвами, пронизана шахтными проходками. Страна, так сказать, исхожена не только по своей верхней, но и по своей нижней стороне. Есть страна как позитив и как негатив, смотря по тому, где находишься, — сейчас мы, к сожалению, больше слышим о негативном. Почему я, если уж говорить обо мне, вижу всегда только негативное? Сама не знаю. Может, я слишком мало знаю страну, чтобы по достоинству оценить и её хорошие стороны. Можно оказаться заключённой внутри горы, нет, я вовсе не хотела бы узнать её изнутри, эту страну, уж мне хватит её наружности. Всем этим мы обязаны горнодобывающей промышленности — что мы такие пустые. Вы, может, думаете, что двери всегда откроются, если колотить по ним кулаком? Заблуждение. Вы сейчас сидите в подъёмной клети внизу, и пока наверху из горы выламываются куски и с рёвом и яростью на свет божий выпирает грязь, из вас внизу образуется крошево, и вам уже никогда не предстать пред очами. За ней нужен был глаз да глаз, за горой, её бы заслонить от людей, а вместо этого она сама стала для них довольно дырявым заслоном. Приходит ненастье, гром и рёв, как от тысяч скорых поездов, да, вы правы, лучше сказать: это как пятьсот поездов, отъезжающих разом. Нормальные смертные испытывают смертельный страх, иные потом действительно умирают, это правда, вы можете почитать об этом и в других местах, если не верите мне. Я думаю о большом броске, который Бог совершил с этими мёртвыми, теми, что теперь годами будут мелькать в газетах, но он бросил их всё-таки не туда. Гора бы не помогла ни мне, ни кому другому. Ей тоже никто не помог, хотя она была отдана на наше попечение, — и что же мы из неё напекли? Мы вынули из неё всю сердцевину, выпотрошили, а из её внутренностей чего только не состряпали. Верите ли, измололи эту и некоторые другие горы прямо-таки в детскую присыпку. Большое перестало быть великим, оно теперь будто для маленьких сделано. У нас уже много — может, больше, чем надо, — сказано о воде, но мы могли бы и добавить, если бы это в вас уместилось. Природа романтична, как человек, оба хотят пережить что — нибудь красивое и могут это, но у человека больше радиус движения. За этой пропавшей, Габи, смотрели в оба, но вы же видите, насколько обманчиво обладание такой защитой; вы поймёте, как вы беззащитны, самое позднее, в грозу, потеряв обладание зонтом. Да-да, я уже кончаю, ещё немного.

Габи пропала, как часть, почти целый отрог, этой горы. Природа подражает людям или наоборот? Попробуйте как-нибудь встретить гору, в кон це концов путеводители для туристов от вас этого решительно требуют! Горе от вас не уклониться, а вот человеку, в данном случае вам, — легко. Или удалите гору с поля, где она и так лишь зря скучала с краю, в шикарной, блестящей упаковке, и все на радостях набросятся на воспрянувшее духом руководство и на его команду, если команда пожелает спуститься в зрительский рудник. Тут начинают дуть в пищалки, и поднимается невообразимый шум. Любая девушка рада иметь друга — футболиста, заранее рада, мы должны выиграть, мы должны! А мы, фаны горы, машем руками и ногами, чтобы наши подопечные сняли нас, как спелые плоды, когда придёт время. Гора грядёт. Мы ничего не сможем сделать, разве что провести с ней разговор на эту тему.