«Кузни времен вздыхают меха», года похожи друг на друга, в конце концов в груди у Маяковского снова начинает стучать сердце, и он хочет вернуться на землю. Может быть, теперь там все по-новому, спустя «1, 2, 4, 8, 16, тысячи, миллионы» лет? Но, сваливаясь с неба, как «красильщик с крыши», он быстро обнаруживает, что все осталось по-прежнему, люди заняты прежними делами, «тот же лысый / невидимый водит, / главный танцмейстер земного канкана» — то «в виде идеи, / то чёрта вроде, / то богом сияет, за облако канув». У врага воплощений прорва!

Оказавшись у Троицкого моста, Маяковский вспоминает, что когда-то стоял здесь, смотрел вниз на Неву и собирался броситься в воду. Словно во сне, он вдруг видит любимую, чувствует почти «запах кожи, / почти что дыханье, / почти что голос», ожившее сердце шарахается, он опять «земными мученьями узнан»: «Да здравствует / — снова, — / мое сумасшествие!» — восклицает он, вторя теме сумасшествия в «Облаке в штанах». Спросив у прохожего об улице Жуковского, он узнает, что эта улица — «Маяковского уже тысячи лет: / он здесь застрелился у двери любимой». Он осторожно пробирается в дом, узнает квартиру, «все то же, / спальня та ж». Замечает в темноте «голую лысину», стискивает кинжал и идет дальше, снова «в любви и в жалости». Но когда зажигается электричество, он видит, что в квартире живут чужие люди, инженер Николаев с женой. Он бросается вниз по лестнице и находит швейцара. На вопрос «Из сорок второго / куда ее дели?» получает ответ: согласно легенде, она бросилась к нему из окна: «Вот так и валялись / тело на теле».

Маяковский прервал земное существование из-за неразделенной любви, теперь он вернулся, но любимой больше нет. Куда ему деваться? На какое небо? К какой звезде? Ответа нет. Все погибнет, говорит он, ибо «тот, / кто жизнью движет, / последний луч / над тьмой планет / из солнц последних выжжет». Сам же он стоит, «огнем обвит, / на несгорающем костре / немыслимой любви» — вариация финальных строк первой части «Облака в штанах»: «Крик последний, — / хоть ты / о том, что горю, в столетия выстони!»

Экзистенциальная тематика, пронизывающая с самого начала творчество Маяковского, в поэме «Человек» достигает кульминации: одинокое «я», борющееся с врагом поэзии и любви, имя которому легион: необходимость, мещанство, тривиальность быта — «мой неодолимый враг», Повелитель Всего. Лев Шестов говорит о «людях трагедии», которые должны постоянно воевать на двух фронтах: «и с „необходимостью“, и со своими ближними, которые еще могут приспособляться и поэтому, не ведая, что творят, держат сторону самого страшного врага человечества». Шестов имел в виду Достоевского и Ницше, но определение в равной степени применимо и к Маяковскому с его трагическим мировоззрением.

Как явствует из названия, «Человек» повествует не о Маяковском в России, а о Человеке во Вселенной; проблематика общая, экзистенциальная, не частная. Тем не менее произведение, как и вся поэзия Маяковского, глубоко автобиографично. Если упоминаний о политических событиях в поэме нет, то присутствие Лили ощущается явственно. Намеки на нее многочисленны, от конкретного адреса — даже номера квартиры! — до перечисления произведений Маяковского; в набросках намеки еще очевидней.

Энтузиазм Маяковского по поводу «Кафе поэтов» иссяк быстро. Уже в начале января он сообщает Лили и Осипу, что ему надоело место, превратившееся в «мелкий клоповничек». Лили тоже устала от Петрограда, но ее настроение поднялось после того, как они с Осипом решили отправиться в Японию вместе с Александрой Доринской. По пути они намеревались заехать в Москву навестить Маяковского, но поездка не состоялась — ни в Японию, ни в Москву.

«Ты мне сегодня всю ночь снился, — писала ему Лили через два месяца, — что ты живешь с какой-то женщиной, что она тебя ужасно ревнует и ты боишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Володенька?» Маяковский оправдывался: «От женщин отсаживаюсь стула на три на четыре — не надышали-б чего вредного».

Женщина, от которой Маяковский отсаживался, была художницей. Ее звали Евгения Ланг; они познакомились еще в 1911 году и теперь в Москве снова начали встречаться. Впоследствии Евгения расскажет о том, как сильно ее любил Маяковский, однако подтверждений тому, что его чувства к ней были более глубокими, чем к многочисленным другим женщинам, с которыми он встречался, нет. Любил он Лили. Первое сохранившееся письмо, где он обращается только к ней — а не к ней и Осипу, — написано в середине марта 1918 года и заканчивается словами: «В этом [письме] больше никого не целую и никому не кланяюсь» — это из цикла «Тебе, Лиля», (посвящение, украсившее титульный лист «Человека»). Начиная с этого момента тон в письмах Маяковского меняется — это уже не сухие отчеты о его жизни в Москве. В письме от 18 марта 1918 года Лили впервые называет Маяковского своим «щененком» и признается, что скучает по нему.

В письме к Лили от марта 1918 г. Маяковский с характерным преувеличением выражает разочарование по поводу того, что получил от Лили только полписьма, в то время как Лева — тысячу, а мама и Эльза — сотню. Отсюда радостная мина Левы и печальная Маяковского.

И все же активной стороной был Маяковский. В марте-апреле он пишет Лили три письма, на которые не получает ответа: «Отчего ты не пишешь мне ни слова? Я послал тебе три письма и в ответ ни строчки. <…> Неужели шестьсот верст такая сильная штука? Не надо этого детанька. Тебе не к лицу! Напиши, пожалуйста, я каждый день встаю с тоской: „Что Лиля?“ Не забывай что кроме тебя мне ничего не нужно и не интересно».