— Мою сестру увезли на рассвете в больницу из-за фурункула в левом ухе, — сказал я с максимальной приятностью, — бедняжка живет одна, и все легло на меня. У меня не было другого выхода.

Пулицер разгневался и взревел:

— Дружочек Пинто, эту отговорку я принять не могу. Я попросил бы вашу сестру иметь фурункул в левом ухе вечером, после окончания рабочего дня.

Собственно, другой реакции от такого типа я и не ожидал. Тот, у кого нет сестры, ни за что не поймет душу человека, связанного со своей сестрой узами любви и готового отдать ради нее душу.

— Если бы вы мне сказали, что ваш автобус застрял посреди шоссе, может, я бы с этим и согласился, это бы меня устроило. Но фурункул в левом ухе?!

Я уверен, что старик своим хулиганским инстинктом, присущим работодателям, сразу же узнал, что я опоздал из-за автобуса, и лишь развлекался за мой счет. По правде, все ненавидят своих боссов, даже те, кто питают к ним любовь. К тому же я чувствовал в себе накопившийся гнев по отношению к Пулицеру. Я чувствовал, что дни мои здесь сочтены. В ту минуту я был готов из-за гнева на все, кроме, пожалуй, составления торгового баланса. Замечу, кстати, что я не специалист и по английскому, скорее даже наоборот. Да и мой опыт в бухгалтерии был приобретен здесь, в фирме А. Пулицера, в процессе этой работы.

Наши взгляды скрестились, как стальные клинки, однако мой взгляд помрачнел и стал бегающим или как там это называется.

— Гидеон Пинто, — изрек Пулицер, — ваш испытательный срок закончен. Вы уволены. Я был рад с вами познакомиться.

Я забрал свою зарплату за испытательный срок, которая составила всего лишь четыреста форинтов. Я постарался, чтобы моя гневная реакция отразилась в моем энергичном голосе:

— Невозможно, господин, взять и уволить человека просто так.

— Возможно, — сказал мой, теперь уже бывший, босс, — вы умеете делать торговый баланс, как я — сальто в воздухе. Вы, Пинто, разбираетесь в бухгалтерии как младенец, что только вчера родился, и вы опаздываете больше, чем старинные стенные часы.

Разумеется, эту фразу, преисполненную дешевого «остроумия», Пулицер разучил дома перед зеркалом. Гнев мой из-за этой унижающей клеветы достиг небес. В эту минуту я был способен размозжить лысую голову начальника:

— Каждый человек, обладающий элементарным человеческим сочувствием, посчитался бы с тем, что если у любимой сестры — фурункул в левом ухе…

— У вас вообще нет сестры.

То есть этот тип меня выслеживал! Фу, как стыдно! Я выпрямился во весь свой рост и врезал ему:

— Вы — лысая уродина, Пулицер!

Это критическое замечание я любовно вынашивал в себе уже давно. Я знал, что для Пулицера его лысина, увеличивающаяся не по дням, а по часам, является глубокой неизлечимой травмой. Возможно, я наступил ему на больное место слишком демонстративно, ибо за дверью послышался звонкий смех Мици, тогда как Пулицер, пораженный в свою ахиллесову пяту, воспламенился до того, что с силой схватил меня и вышвырнул из своей конторы, что, как мы уже говорили выше, автоматически определило его дальнейшую судьбу.

* * *

Легким шагом я покинул фирму Александра Пулицера. Выходя, я успел перехватить взгляд Мици, взгляд, в котором читалось восхищение моим бесстрашием по отношению к ее презренному работодателю, отличавшемуся беспрецедентным отсутствием волос. Похоже, это было слишком сильное переживание для маленькой наложницы, что рабски трудилась в конторе, не смея повысить голос. Лысая, как бильярдный шар, голова шефа, конечно же, раздражала и ее, и она могла бы разразиться по этому поводу язвительными замечаниями, в особенности когда лысый нападал на нее за якобы допущенные ошибки в перепечатываемом тексте. Но она никогда не могла набраться смелости, чтобы бросить слова разоблачения в лицо лысому диктатору. Я могу представить себе, как, когда ей будет восемьдесят, она наберется сил подняться с постели и прошептать сухими губами из последних сил: «Пулицер… лысый…», а затем рухнет на кровать, возвращая свою душу Творцу. Кстати, раз уж речь зашла о постели, должен заметить, что эта девочка мне очень нравилась.

* * *

Мой лучший друг Пепи сидел в сломанном кресле в жалкой комнате, которую я снимал. Он принял мое паническое приглашение безотлагательно несмотря на то, что был уже хорошенько под мухой.

Пепи имеет обыкновение прикладываться к разного рода напиткам, ибо он убежден, что это расширяет кругозор. Но если не принимать этого в расчет, то Пепи — хороший парень. Вначале его даже считали интеллигентом и неплохим вышибалой. Что же касается меня, то я его всегда терпеть не мог. В определенной степени он причинял мне беспокойство, ибо я боялся его задеть, запирая в своем доме все шкафы перед его визитом. Однако из личного опыта я знал, что он имеет обыкновение брать без спросу дорогие вещи. Возникало противоречие, которому я не мог найти решения. Эта черта характера моего лучшего друга отбрасывала тень на наши теплые отношения.

Мы познакомились два года назад, в каком-то кафе, где он работал «подсадным» в отделении покера. Игрок удостаивался высокой чести — Пепи садился рядом с ним, давал советы и всячески болел за него, вследствие чего сосед Пепи мог быть уверенным, что будет проигрывать каждый вечер.

Игроки в конце концов раскрыли секрет, обнаружив, что Пепи подает сигналы руками, и однажды лунной ночью дали ему пинка под зад и вышвырнули из заведения. Пепи отчаянно сопротивлялся этому бесчестному, по его понятиям, поступку. Позже он признался мне, что чувствует себя несчастным и гнусно оболганным, ибо он никогда не подавал знаков руками. Он на такую подлость просто не способен. Лишь легкими движениями бровей он сигнализировал своему партнеру, а эти жесты заметить невозможно.