На следующий день должен был совершиться церемониальный объезд столицы. Из Тауэра я выехала в открытой колеснице, обитой алым бархатом. Запруженные толпами улицы скандировали: «Боже, храни королеву!»

Я шептала в ответ:

— Боже, храни вас всех. Благодарю вас, милые, от всего сердца.

Я купалась в лучах народной любви и старалась показать своим подданным, что ценю их признательность гораздо больше, чем все мои предшественники. Люди приносили мне цветы, я благодарила и клала букеты в колесницу.

Особенно понравилась мне картина, которую я увидела на улице Грейсчерч. Там были изображены мои предки: бабушка Елизавета Йоркская выходила из гигантской белой розы, протягивая руку моему деду Генриху VII, выходившему из розы алой; особенно растрогало изображение моей несчастной матери, соседствующее с портретом отца. Впервые после казни Анны Болейн ей оказывали столь высокие почести. От моих родителей исходила золотая ветвь, на которой была изображена я сама — на золотом троне, украшенном алыми и белыми розами.

Проявив неподобающую монарху несдержанность, я захлопала в ладоши. По правде говоря, любовь народа была мне куда дороже, чем соблюдение традиций, Господь наделил меня способностью находить общий язык с простыми людьми.

По пути следования моего кортежа устраивались спектакли, разыгрывались живые картины, пели детские хоры. На Чипсайде из окон домов были вывешены ковры и гобелены. Вновь и вновь я клялась себе, что буду верой и правдой служить своему народу, воздам ему за любовь сторицей.

В утро коронации я перебралась из Тауэра в Уайтхолл, а оттуда проследовала в Вестминстерскую церковь. В алом бархате, отороченном горностаем, я выглядела истинной государыней. Накануне возникло неожиданное осложнение — ни один из епископов не соглашался короновать меня. Они знали, что я намерена объявить себя главой английской церкви, и это не могло нравиться прелатам. Я же считала, что, лишь последовав примеру моего отца, смогу добиться, чтобы в моем королевстве воцарились здравый смысл и веротерпимость. Поскольку кафедра архиепископа Кентерберийского, главного пастыря страны, пустовала, церемонию должен был провести следующий по иерархии архиепископ Йоркский, Николас Хит. Однако этот пастырь, осведомленный о моих планах, решительно отказался совершать обряд. Тансталл, епископ Дупхэмский, заявил, что он стар и болен. Так и вышло, что выбор пал на Оуэна Оглторпа, епископа Карлайлского.

Олгторп сначала тоже пытался отвертеться. Ему не пришло в голову ничего лучшего, как объявить, что он не располагает облачением, подобающим столь торжественному случаю. Тут меня удивил мой давний враг епископ Боннэр — он одолжил Олгторпу свою митру. Противодействие князей церкви меня изрядно тревожило, но я знала, что оно неизбежно. Если выбирать между пастырями и паствой, я всегда сделаю выбор в пользу последней.

И вот я стала перед алтарем, и епископ помазал меня на царство. Эта процедура не доставила мне особого удовольствия, ибо освященное масло довольно скверно пахло, однако пришлось потерпеть.

Гораздо больше понравился мне следующий обряд, когда я облачилась в золотую мантию, а епископ возложил на мою голову корону. Я села на трон, а подданные один за другим преклоняли у моего престола колени и давали клятву верности. То были минуты высшего блаженства.

Затем в Вестминстерском дворце начался праздничный пир. Как положено по традиции, сэр Эдуард Даймок въехал в зал верхом и на глазах у восьмисот приглашенных, не считая многочисленных слуг, бросил на пол перчатку. Я думаю, вряд ли кто-нибудь из присутствовавших на пиру когда-нибудь забудет этот день. В последующие годы, полные опасностей и испытаний, воспоминание о дне коронации не раз согревало мне сердце. Я сидела в алом бархате и горностае, с короной на голове, а двое знатнейших лордов королевства, Уильям Ховард и граф Суссекс, собственноручно прислуживали мне. Правда, я почти ничего не ела. Я вообще никогда не отличалась хорошим аппетитом, а в тот день от волнения и вовсе было не до еды. Мысленно я давала себе обет посвятить всю свою жизнь служению государству, как монахиня дает обет всю жизнь служить церкви.

Пир закончился на рассвете, и лишь тогда я смогла удалиться в опочивальню.

Там меня ждала моя Кэт.

— Ты устала, любовь моя, — весьма бесцеремонно объявила она. — Давай-ка Кэт уложит тебя в постель.

— Сударыня, — насупилась я. — Не забывайте, что вы разговариваете с королевой.

— Королевой ты будешь завтра, — отмахнулась Кэт. — А сейчас ты просто усталая маленькая девочка.

Я с наслаждение сбросила с себя тяжелый наряд. Не было сил даже на то, чтобы препираться с Кэт.

Я лежала в кровати, думала о самом торжественном дне в своей жизни и мечтала о будущем.

Я много времени проводила в беседах с Уильямом Сесилом, и он все настойчивее уговаривал меня выбрать себе мужа.

— Король французский объявил Марию Стюарт английской королевой, а своего наследника — английским королем, — сказал он.

— Ну и пусть, — пожала плечами я. — Пустые слова. Я — коронованная и помазанная государыня этой страны. Неужто вы думаете, что англичане когда-нибудь согласятся признать своей королевой какую-то Марию Стюарт, наполовину шотландку, наполовину француженку? Ведь шотландцы и французы — наши давние враги.