– Мам, ты что, все забыла, жалеешь ее? – возмутилась Тата. – Это ей в наказание за подлость.

– Ой, оставь, дела давно забытых дней. Чего в молодости да в безмозговье не бывает. А нам за что? Тоже ой как несладко. – И добавила, прищурясь и качая неодобрительно головой: – А ты злопамятная, Татка.

И подумала: «Ох, устроила бы дочка жизнь, и Борьку бы этого малахольного (где он теперь?) забыла, и Люку-подлюку, несчастную бабу, только бы пожалела, и посмеялась бы над этой историей, а так…»

И опять пришлось выживать. Продали последнюю ценность – торшер в стиле модерн, начало века. Потом отнесли на Арбат, в скупку, серьги Нонны Павловны – бриллиантовую «малинку». Как-то растягивали, а через год примерно Тата встретила институтскую подружку Машку Воронову. Машка выглядела роскошно – и лицо, и волосы глянцевые, и шуба, и сумка… В общем, видно, что у человека все хорошо. Тата Машкой залюбовалась.

– От тебя, Машка, один сплошной положительный импульс, – радовалась Тата.

– А у тебя, у тебя-то что слышно?

– Жаловаться неохота, а хвалиться нечем, работы нет, да и вообще.

– Слушай, ты – идиотка. Сейчас хорошие бухгалтеры как воздух нужны. Столько фирм открывается! А ты сидишь сиднем. Беги на курсы, а потом я беру тебя к себе на фирму.

– Господи, на какую фирму? – удивлялась ошарашенная Тата.

– А тебе не все равно? – смеялась в ответ Машка.

– Да, в общем-то, ты права.

Стали перезваниваться, Машка направляла, инструктировала. Тата окончила курсы, и Машка сдержала свое слово. Машка была вторым браком замужем за немцем-документалистом. В ту пору росли как грибы совместные предприятия. Занимались всем подряд – от продажи вертолетов до производства горчичников. Только начиналась реклама, и умная Машка штурмовала телевидение, а тихий, безобидный немецкий муж реализовывался в своем никому не нужном документальном кино. С Машкой они друг другу не мешали. Объем работы у Таты был большой, но и платила Машка щедро.

– Дай ей бог здоровья, – молилась за Машку Нонна Павловна.

Теперь она потихонечку захаживала в церковь, а Тата уже носила блузки и строгие деловые костюмы, туфли-лодочки. Надела чуть придымленные очки – цифры, цифры. Опять поправилась – сидячая работа. Многому научилась у Машки. Полюбила ездить в октябре отдыхать на Кипр, про Турцию слышать не хотела. Первый раз в жизни, наверное, чувствовала себя уверенно и спокойно. Часть денег отдавала матери – та, наученная горьким опытом, откладывала. В общем, жизнью обе были вполне довольны.

Вот в это самое время и объявилась Пуся. Позвонила и трепалась два часа (не волнуйся, у нас это копейки). Плакала, вспоминала родителей, безудержно благодарила за все Тату, возбужденно описывала свой двухэтажный дом на Лонг-Айленде, болтала без умолку.

Тата нервничала, смотрела на часы и в сотый раз спрашивала:

– Тебе это не дорого?

– Денег куры не клюют, оставлять некому. – И, помолчав, добавила: – Я сволочь последняя, за все плачу, я знаю, что ты для них сделала. Я твой вечный должник, вечный, Татка. При-едешь ко мне, у меня такой роскошный дом, в таком районе, у нас главное – район. И повар, и садовник, и прислуга – я богатая женщина, Татка. У меня свой бизнес. Идет так, что даже через плечо плевать не буду. Если завтра рухнет – черт с ним, на мой век хватит, все не проживу. Бог детей не дал за мои грехи.

– Да и мне, между прочим, тоже, – тихо напомнила Тата.

Пуся стала звонить каждую неделю, висела по часу, вспоминали детство, юность, строили планы Татиной поездки. У Таты в ушах переливались, звенели удивительные слова: Калифорния, Лас-Вегас, Атлантик-Сити, Гаваи.

– Поиграть любишь?

– Во что? – не понимала счастливая Тата. Пуся заливалась смехом.

– И вообще, останешься у меня, маму потом выпишем. Немного ведь у нас лет с тобой на свете. Ты мне как сестра, родной человек.

Требовала, чтобы Тата уволилась с работы.

– Успею позже, – отвечала Тата. Но уже жила поездкой, строила планы, перебирала вещи в шкафу, подгадывала с годовым балансом, обсуждала это с Машкой. Машка отпустила на два месяца. Друг! Но просила в «Америках» мобильный не отключать – ни днем ни ночью. Мало ли что!

Но потом как-то странно звонки начали «редеть», то ли Пусин пыл стал спадать – непонятно. Постепенно, сначала по чуть-чуть, а потом вообще исчезла – три недели не звонила. Телефон не отвечал. Тата наговаривала на ответчик – тишина. Странно, все так странно.

Говорили об этом с мамой сначала постоянно, потом как-то реже, пожимали плечами, строили предположения: может, командировка, может, больница, – но чувствовали обе, что здесь что-то не так, не сходится, не поддается ни логике, ни объяснению.

– Пуська бы позвонила и все объяснила. Ну нет такого, что бы она объяснить мне не смогла.

В голову лезли самые черные мысли.

– Ну забудь, значит, передумала, знаешь, как время меняет людей! Пуська твоя через родителей перемахнула, а тут – ты. Может, подумала, денег пожалела, может, жизнь свою менять не захотела, на черта мы ей сдались. Сначала эмоции, наобещала горы, потом – разум. А у Пуси разум всегда и везде, забыла? – вещала мудрая мама.