Даже мои родители ничего толком об этом не знали. Могу лишь сказать, что бабушка очень любила Хрущева, восхищаясь им у телевизора.

День смерти Сталина я, конечно же, абсолютно не помню. А вот день смерти деда был белым-белым. Я сидела на корточках у бордюра клумбы с белыми мелкими цветами, ко мне подошел отец в белых парусиновых туфлях (я даже головы не подняла, только туфли помню) и сказал что-то несусветное про деда. Я, конечно, ничего не поняла, никаких похорон не помню, лишь отпечаталась в мозгу на всю жизнь белая вспышка той катастрофической вести.

Остались коробочка с орденами, военные фото и дедушкин припев нашей песенки-игры «Гори-гори ясно, чтобы не погасло!». Девиз всей моей жизни.

Пароль моего детства – «Сикет» (то есть – секрет), вполне в духе внучки разведчика... Всегда была и осталась болтушкой, но если кто-то говорил мне: «Это секрет», то клещами из меня тайну вытащить было невозможно. Так было с моей семнадцатилетней теткой Илькой, которая на прогулке упустила меня из виду, и я свалилась под решетку какой-то ямы. Моя юная няня ужасно испугалась, что ей влетит, и умоляла никому не говорить: «Это наш с тобой секрет». Но никто из взрослых так и не выведал, откуда у меня ссадины и синяки. «Сикет!» – отвечала я, вздернув подбородок.

А еще осталась на небе звездочка – это бабушка рассказывала мне, что, отправляясь на фронт, дедушка договорился с ней каждую ночь в одно и то же время смотреть на эту звезду и мысленно друг с другом переговариваться.

Право же, эта звездочка мне куда важнее, чем знание о том, служили они в органах или нет.

Ленка, моя младшая сестра, вздыхает о нашем деде, который уже умер, когда она родилась: «Ты успела пожить в раю...» Ибо ее раннее детство происходило уже в аду родительских скандалов.

Моей «трещинкой» сознания стал, по-моему, раздрай, разлад и развод родителей. Маме так и сказали в Ганнушкина: «Если бы вы не развелись, Оля бы не заболела». Сталин же для меня был уже прошлогодним снегом. В стенном шкафу была дедушкина библиотека – полное собрание сочинений Ленина и такое же – Сталина. Ленин был в твердо-синем переплете, Сталин – в глухо-красном. (Впрочем, я и тут ярче помню желтовато-белый кристалл какого-то камня, лежавший для украшения на полке). Так вот, классе в четвертом меня осенила прекрасная идея: сдать Сталина в макулатуру, раз уж он так выгодно тяжел. И я, втихаря от взрослых, снесла его всего в пункт приема макулатуры, и в семье меня не ругали, просто странно посмотрели и замолчали сей факт.

...Вот так мы – каждая в меру своих самокопательных способностей – раскручивали в беседе с докторами и друг с другом свою жизнь, погружались в детство, отрочество, юность, пытаясь найти концы тех ниточек, из которых соткался узор болезни.

Тут, в клиниках, я взрослела и теперь вот старюсь. Очень тревожит, что все больше в лечебнице представителей не только старшего возраста (я-то помню даже еще кусочек сталинизма), а наоборот, молодежи. Детей перестройки и постперестройки. Им по 16, 17, 18, 20, 25 лет... Совсем ребенки еще эти девчушки. Умницы, красавицы, далее по тексту.

Как-то, в период капремонта, нас собралось в НЦПЗ сразу пятеро – выпускниц и студенток МГУ: мехмат, юрфак, психфак, две с журфака... И стали ломать голову, что же это с нами творится? Почему – болеем, хотя, вроде, не самые тупые, сплошь отличницы, да и прегрешения наши – впрямь ли так чудовищны?

За что же нас, Господи? Но это с какой стороны посмотреть. Из песни в исполнении Елены Камбуровой:

Ясно одно: мы – немного иные. Другие. Странные.

Ведь и в традиции русской классической словесности встречаем прямо противоположный обывательскому страх безумия. Часто повторяем за Пушкиным: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума...», опуская при этом, что боялся-то Александр Сергеевич вовсе не самого безумия («Не то чтоб разумом моим я дорожил, не то чтоб с ним расстаться был не рад»), а лишь санкций по отношению к несчастным со стороны общества («...тотчас тебя запрут. И сквозь решетку, как зверка, дразнить тебя придут»). Само же безумие у него понималось очень близко к подлинной вольности, ассоциировалось с ее волшебными дарами... Другое у Тютчева – брезгливое презрение, даже отвращение («безумье жалкое») и прямое «отзеркаливание» от пушкинских строк, их опровержение: «жалкое безумье» лишь мнит, что слышит струй кипенье,

По мне так оба правы, но, честно скажу, «правее» для меня все же Александр Сергеевич...

Впрочем, для понимания современной психиатрии не менее интересны ее стыки с естественнонаучной сферой знания, с теориями относительности времени и пространства в математике, физике... (См., например недавно вышедшую на русском языке книгу американского психоаналитика Джона Кафки «Множественная реальность в клинической практике».)