Брюс нетерпеливо коснулся ее плеча.

— Хочешь, займемся кое-чем потрясающим? Ты мне доверяешь?

— Да. А что?

Вместо ответа он взял ее руки, поднял их кверху, к самому изголовью… Тихий щелчок. Она вскинула глаза и остолбенела. На ее запястьях защелкнулись бархатные наручники в форме сердечек. Золотая цепочка, соединявшая их, загадочно поблескивала в отблесках свечи.

— Ты же обещал…

— Я обещал их не упоминать, я и не упоминаю.

— Но как ты…

— Я прокрался сюда и спрятал их под подушку.

— Ты на полном серьезе приковал меня к кровати?

— Серьезнее не бывает. Ты против?

Кейт не знала, что и сказать. Говорят, многим это нравится.

— Я не знаю, Брюс…

— Послушай, сладкая. Я собираюсь выполнить всю работу один, а на твою долю придется только удовольствие. Столько удовольствия, сколько ты сможешь вынести…

И он начал покрывать нежнейшими поцелуями каждый дюйм ее трепещущего тела, а Кейт поняла, почему это нравится многим. Она была полностью в его власти, под его контролем, а значит, могла только доверять ему. И доверяла, нет никаких сомнений.

Остатки здравомыслия еще напоминали о себе: «Что ты делаешь, Кейт Брэдшоу! Опомнись, бывшая Хорошая Девочка!»

Но каждый новый поцелуй сжигал ее, возбуждал, лишал всякого здравомыслия и способности мыслить в принципе. Кейт просто закрыла глаза и отдалась этим горячим, безумным поцелуям.

Наручники были достаточно велики для тонких девичьих запястий, но Кейт и в голову не пришло освобождаться. Брюс творил с ее телом нечто волшебное, и она вовсе не жаждала освобождения.

Только на пороге высшего восторга она выскользнула из своих оков и крепко обняла любовника за шею. Их тела сплелись, забились в едином ритме, потом притихли на миг, вновь задвигались, и так до тех пор, пока двойной стон счастья не взлетел к потолку спальни, освещенной неясным светом двух тонких свечей.

Они лежали рядом, тихие, ошеломленные, словно едва родившиеся на свет. Единственные люди на земле. Адам и Ева. Брюс тихо произнес:

— Только не говори, что у тебя никогда не было такой фантазии…

Она улыбнулась, не открывая глаз.

— Это было, как в ванне…

— В каком смысле?

— Лучше, чем я могла себе представить.

Брюс лежал на диване в гостиной. Напротив него, в кресле, с ногами угнездилась Кейт. На ней была прозрачная и короткая рубашка, он был полностью обнажен.

Две свечи были принесены сюда, потому что голод заставил любовников нехотя покинуть ложе любви и спуститься вниз. Кейт приготовила горячие тосты с сыром и ветчиной. Из холодильника явилась бутылка вина, и пир начался.

За окнами царила ночь, тихая, темная, жаркая. Казалось, весь мир внезапно опустел, остались только они двое. Брюс задумчиво следил за прыгающими по стенам и потолку тенями, то и дело бросая взгляды на женщину, сидящую напротив.

Они стали так близки друг другу… Он не мог вспомнить, с кем еще был так близок.

И именно ее он должен будет обидеть. Ранить ее чувства. Бросить, другими словами.

Брюсу не хотелось об этом думать, но назойливые мысли угнездились в голове и не желали ее покидать.

То, что между ними происходит сейчас, прекрасно, но оно не может длиться вечность. В конце этой сказки он променяет свою принцессу с золотыми волосами на интересную работу и хорошую зарплату!

Не только. Карьера, вот что волнует любого мужчину. Зарплата — дело наживное, а вот добиться уважения в обществе, подняться по социальной лестнице…

— О чем ты думаешь, Брюс?

Он очнулся и нашел глазами обворожительную Кейт, загадочно улыбавшуюся из полутьмы. Она допила вино, не сводя с него этого потрясающего взгляда, и медленно переползла на диван. Брюс нервно сглотнул. Она не такая, его красавица, как все прочие женщины. Она смелая и честная, поэтому ей можно ответить так же честно.

— Я думал о том, кем я был и кем я должен стать.

Чтобы объяснить эту многозначительную фразу, ему придется разбить сердце Кейт Брэдшоу.

— Кем ты должен стать, я примерно представляю, а вот кем ты был, почти не знаю.

Брюс прислушался к себе. Хочется ли ему быть с ней откровенным? Да. Хочется.

— Я вырос на ферме в Индиане. Знаешь, как ее называют? Родина баскетбола и церковных хоров.

— Ты играл? Или пел?

— Нет и нет. Я был в семье чем-то вроде непримиримой оппозиции. Один как перст, и все шишки на мою голову. Старший брат, тот самый, с которым мы свалились с дерева, был капитаном сборной школы по баскетболу и запевалой в церковном хоре. Еще он был отличником, любимчиком всех учителей, гордостью школы и надеждой города, а то и штата. А я… я неплохо учился, но это все, что можно обо мне сказать. Понимаешь?