Правила были очень просты. Последний солдат подразделения устанавливал на вершине вымпел роты, на котором кроме крупного номера подразделения (необходимый официоз) где-нибудь внизу в уголке всегда рисовали “настоящий герб” – чаще всего, красочно, с неповторимой фантазией изукрашенный крылатый мужской орган, у каждой роты свой. Наш, минометный орган было легко изобразить в виде минометного ствола (или даже самой мины, вот Бог-то нам помог!), который “всегда стоит” – с крылышками и парашютом на втором плане. У всех других подразделений не было столь зримого символа выполняемой нами высокой патриотической миссии, – разве что у гаубичной батареи. Комбат наблюдал за всеми процессами в стереотрубу, а на Скакалку заранее высаживался замполит с помощниками наблюдать за тем, чтоб никто не увильнул “от оплодотворения”, чтобы все было по-честному. Затем запускалась красная ракета, и роты с полной выкладкой вместе с офицерами устремлялись на штурм горы. Победителей, кроме всемирной славы, ожидали двойной обед, двойной ужин и по банке сгущенки на нос участника оплодотворения, иногда по две. После таких “мирных будней” всякая настоящая война воспринималась уже родом прогулки и даже отпуска, тем более что после боевых операций полагалось несколько дней законного отдыха.

Никольского и боялись, и уважали; про любовь говорить не буду, субстанция сложная. По крайней мере, служба под его началом полностью соответствовала любимой солдатской поговорке о том, что “десантник три минуты орел, а остальное время лошадь”; в батальоне майора Никольского это не казалось преувеличением. Разгильдяйства и пренебрежения обязанностями он не спускал, но была одна тонкость во взаимоотношениях Никольского с подчиненными – и солдатами, и офицерами. Ему каким-то странным образом все чувствовали себя обязанными, словно он сделал что-то хорошее для каждого лично. А сделавший что-то нет так, пренебрегший чем-то, “недовыполнивший” солдат или офицер начинал “сгорать со стыда” под укоризненным взглядом комбата. “И как это ему только удается? – удивлялся я, попав под начало Никольского в батальон и размышляя над своими собственными отношениями с солдатами. – Вот бы научиться, – тогда карьера обеспечена”.

Трезвый расчет, отвага и удаль ( а удаль – это и есть веселая отвага) и еще небывалое везение – делали войну под его началом увлекательнейшим и азартным занятием, как охоту… как саму любовь, которую мы всегда при этом изображали. Наверное, везение было в какой-то мере следствием и отваги, и удали, но были и вещи необъяснимые, заставляющие думать, что Никольский действительно был “избранником богов”, – как его в шутку называли офицеры. Однажды ночью при спуске с гор батальон заблудился; стали спускаться по отвесной стенке почти без снаряжения, кто-то срывался, комбата втихую материли, но, когда сползли в ущелье, перед носом оказалась давно вожделенная нашим командованием душманская база с оружием и боеприпасами и почти без прикрытия. Ее взяли с ходу – успех необычайный. А в это время все душманы с этой базы дожидались нас в засаде, и те из наших подразделений, которые пошли правильным путем, набрели на эту засаду, на мины и понесли потери. В другой раз он выскочил с управлением батальона из плотного кольца врагов, когда его уже не чаяли видеть в числе живых. Обманутые им душманы еще долго стреляли друг друга в том самом месте, из которого только что ускользнул Никольский.

Если подчиненные относились к Никольскому с приязнью и уважением, то начальство завидовало его успехам и раздражалось на независимый нрав. Наверное, были у него заступники (он делал скорую карьеру), но в штабах разных уровней были у него и серьезные враги. Более всего ему не прощалось нарушение древнего обычая (и военного в том числе) вылизывать и ублажать всех заезжих ревизоров. А они несметными полчищами валили с некоторых пор в наш батальон, слывший и самым боевым, и образцовым. Обычно всех ревизоров поят, кормят, пятки чешут, подарками заваливают, девок подкладывают (не буду пересказывать сюжет известной пьесы Гоголя); в нашем случае девок, конечно, не было – в пустыне они не водятся – но кроме развлечений к нам приезжали еще и за наградами. Прилетает из Кабула капитан-майор-подполковник, отдохнет от штабной службы, поест-попьет, а по возвращении сам себе наградной лист напишет о том, как он “вдохновляя бойцов личным примером, принял командование на себя и вывел роту из окружения”, – не знаю точно, что в таких случаях пишут в наградных для штабных и политотдельских. Вполне возможно, при других обстоятельствах Никольскому и в голову бы не пришло нарушать установившиеся веками порядки; но командиру отдельного батальона в кольце врагов есть чем заняться и кроме ублажения многочисленных ревизоров. Никольский был умен и хитер, открытых скандалов не устраивал (да это в армии и невозможно), никому ни на что не жаловался, но и проверяльщиков не жаловал. Он точно рассчитывал, что ему при его положении самого успешного комбата, делающего в значительной степени “показатели побед” в масштабах дивизии, спустят с рук, а что нет; до поры спускали.

Заезжих штабных чинов – “животов”, “зрачков” (по батальонной терминологии) он потчевал “чем бог послал” – жалко, что ли, консервов и браги! – но дальше не церемонился: приехал за орденом, нет ничего проще – зарабатывай его в бою. Делал он это неожиданно и виртуозно, в свойственной ему манере агрессивной клоунады, ставя проверяющего офицера в безвыходное положение. На построении перед самой операцией Никольский призывал уже одетого в броню проверяющего, собравшегося ехать соглядатаем в большем или меньшем удобстве вместе с управлением батальона и “давать советы” по партполитработе, – и перед строем батальона нарочито громко – глотка была луженая – говорил: “Ну что, товарищ майор, у вас есть редкий случай показать силу партийного слова вот непосредственно нашим доблестным разведчикам, тем более у них пулеметчика убили… умеете обращаться с пулеметом?”. Как правило, офицер терялся от неожиданности и не решался противиться перед строем батальона. Приходилось ему зарабатывать орден “по-честному”. Был скандальный случай, когда один заезжий капитан, набравшись мужества, отказался идти в бой с пулеметом и разведкой, за что комбат подал на него рапорт командиру полка о трусости. Капитан оказался не простой, со связями в политотделе ВДВ, может, чей-то высокопоставленный отпрыск, в дивизию спустили нагоняй, и злоба на Никольского затаилась. Зато после двух-трех таких приемов поток “животов” почти иссяк, что высвободило комбату и всем нам огромное количество времени, сил и душевного здоровья. Проверки ведь очень изматывающие мероприятия. Теперь из штабных приезжали только самые отпетые, которые действительно хотели испытать войну на себе (попадались и такие извращения в штабах, не все ж были приспособленцами), либо, зная обычаи Никольского, к нам посылали в наказание с какой-нибудь фиктивной миссией проштрафившихся штабных чинов (“Ступайте, товарищ капитан, к Никольскому, он вам доверит душманский пулемет грудью закрыть”).

9.

Но главным афганским несчастьем было все же не начальство и даже не душманы, а жара, особенно на юге. Нам, аборигенам северных широт, не было способа привыкнуть к этому пеклу, хоть проживи в нем изрядно; эта сковородка мучила и изнуряла до конца службы. Прослуживши здесь год или чуть меньше, воин худел килограммов на десять-пятнадцать, научался терпеть и делать кое-какую профилактику; научался экономить воду и пить при случае впрок, не валиться в обморок при всяком перегреве и по возможности чаще проветривать в паху и подмышками, чтоб не образовалась потница, – довольно мучительная сыпь от обилия пота. Но не замечать жары, вовсе, отвлечься и не думать о ней, наверное, дано было только местным жителям, если это вообще возможно. Даже при полном дневном безделье, а просто лежании под навесом жара сильно изнуряла, и к закату солнца ты был совершенно измотан, даже не шевелясь. А мы ведь еще и воевали, и проводили бесконечные занятия и тренировки. Душманы уже погружались в послеобеденный сон, а русские солдаты продолжали трепать обмундирование об окрестные скалы. Легче всего понять это состояние организма, если представить себя, допустим, в не самой жаркой сауне – градусов 65-70, но без возможности выхода из нее на протяжении двенадцати-четырнадцати часов. Песок, оружие, техника, камни – все раскалено до того, что можно получить ожог, а навес дает лишь относительное облегчение, только защиту от прямых лучей, не уменьшая температуры воздуха вокруг, не уменьшая этого пышущего отовсюду жа€ра. Каждое движение дается с трудом и сопровождается обильным потоотделением, голова все время немного кружится, а если резко встать – мир может уплыть, – получается тепловой удар. Бывает, что разум и вовсе отказывает и – либо впадает лишь в некий ступор, почти бессознательное состояние плывущего перед глазами марева, либо действительность начинает восприниматься хаотическими обрывками, звуки и голоса то усиливаются, то утихают, и ты не можешь связать воедино отдельные впечатления происходящего. Тут главное что-нибудь в себя постоянно закидывать, – какую-то еду и воду. Но и это непросто. Сгущенка, выдаваемая на паек солдатам и офицерам и бывшая основной разменной монетой в Афганистане, – продукт замечательный, но она тянет за собой обильное питье, а воды всегда в обрез. Кроме сгущенки можно еще сосать леденцы, иногда комочек соли, иногда сигарету, иногда же можно пожевать листок растения, если уверен, что не умрешь. Но на это можно было рассчитывать, ведя операцию в какой-нибудь “зеленке”, густых тропических зарослях вокруг афганских рек, где чаще всего и скрывались душманы, а в абсолютно голых афганских горах ни о каком листочке уже не думали. Вообще солевой дефицит, образовавшийся от постоянного обильного потоистечения, порождал желание съесть того не знаю чего, – хотелось укусить собственный сапог или попробовать на вкус дерьмо, поскольку ясно было, что чего-то организму все же не хватало, но чего – не ясно.

За прибытием молодого пополнения в конце мая, за его выгрузкой из вертолетов в батальоне собирались понаблюдать, как за цирковым представлением. Стояли в панамах бывалые воины, отслужившие здесь полгода и больше – тонкие как осы, с загорелыми или, точнее, обугленными до блеска лицами, в белесом выгоревшем и запыленном обмундировании. Садились грузовые вертолеты, вздымалась мелкая афганская пыль, и солдаты, любознательные, как мартышки, отрывающие лапы кузнечику, придвигались поближе, пораскрыв в предвкушении зрелища рты. В следующую секунду открывалась аппарель и происходило самое веселое для батальонных старожилов событие: не ожидавшие резкого перехода из прохладного тела вертолета, летевшего из Кабула (где тоже было существенно прохладней), молодые солдаты, сделав шаг вперед, пятились и слегка приседали, будто их всех разом ударили тяжелым по голове. На лицах появлялась гримаса страдания, а то и отчаяния, – тут только они понимали, куда попали. Вот это невольное отшатывание при первых же шагах по земле нашего батальона, повторяющееся из раза в раз, неизменно вызывало громкий смех и зубоскальство. Молодые, непривычно дородные от союзных харчей, которыми их кормили в учебном подразделении, где они провели полгода, в обмундировании слишком густых, невыгоревших еще цветов, с искаженными лицами, на полусогнутых выскакивали из вертолетного брюха и строились невдалеке. По себе помню это первое впечатление навалившейся жары, пригнетающее к земле, как железная плита, заставляющее инстинктивно присесть и бежать в поисках укрытия, – я помню, я тоже инстинктивно побежал. Но на этой части земной поверхности не было укрытия от жары, бежать было некуда.

Затем, как правило, объявляли общее построение батальона, и происходила торжественная передача боевого оружия молодому пополнению. Дембеля уже стояли разодетые, как для парада на Красной площади, – в нашивках и аксельбантах. Им было еще жарче, чем прибывшим, но они выносили это с неторопливым показным молодечеством; это была великолепная дембельская спесь. Пока замполит батальона говорил принятую в таких случаях зажигательную, но немного туманную речь об интернациональном долге, а солдаты, как обычно, ее вдумчиво слушали, несколько человек из молодого пополнения валились в обморок, пораженные глубиной политической мысли и солнцем. Дело было привычное, и упавших сразу относили в медсанчасть, где все уже было готово к приведению их в чувство. Эти падения в обморок, впрочем, не особенно опасные для здоровья, тоже были частью презентации, как сказали бы позже, – презентации жарких стран для новобранцев. Обмороки довершали для них первые впечатления от предстоящего места службы. Почему-то считалось, кто упал на первом построении, тот непременно выживет, – одно из многочисленных солдатских суеверий. Видимо, так было не всегда.