— Красиво, — сказала она.

— Управляют рогами, — заметил я.

— Вы много катались на лыжах, мистер Митчелл?

— Митч. В последнее время не очень, но в детстве увлекался ими.

— В Майами? — улыбнулась она.

— Я вырос в Миннесоте. — Это так — настоящий Фрэнк Митчелл был родом из Миннесоты.

— У меня есть друзья в Майами.

— Большой город.

— Да, но если вы занимаетесь одним и чем же делом…

— Я, можно сказать, уже ушел из него.

— Рик Васкес?

Я покачал головой.

— Коди Унгер?

— Я придерживаюсь правила, — сказал я. — Я не знаю никого, если меня спрашивают.

— Билл-Клайд Барнес?

— Никакого Билла, никакого Клайда, никакого Барнеса.

— Это меня беспокоит. Каким образом я смогу вам довериться?

— А я не прошу вас доверяться мне. При чем здесь доверие?

Она понизила голос.

— Видите ли, я боюсь, что вы можете разбить мне сердце.

Я засмеялся.

— Для меня новость, что у вас есть сердце.

Мы разговаривали под шум двигателей; я наклонился к ней поближе (улавливая запах ее волос и жасмина) и тихонько сказал:

— Может быть, в одну прекрасную ночь наши сердца застучат в унисон.

Она улыбнулась.

— А вы плут, Митч!

— Но не полицейский и не осведомитель.

— Там посмотрим.

— Я прихватил свой снег.

— И в этом отношении мы посмотрим, — сказала она.

Я испытывал некоторое беспокойство, отчасти потому, что не был вполне уверен в том, как покажу себя здесь на лыжах, но главным образом из-за того, что не знал, принимает ли она меня за Митча. Время от времени она бросала на меня то ли загадочные, то ли понимающие взгляды, словно игрок в покер, который знает, что я блефую, и хочет заставить меня продолжить игру. Это не могло меня не беспокоить. Тем не менее все продолжительнее и чаще я не видел Кристин Терри в этой женщине; она казалась мне новой, удивительно привлекательной незнакомкой.

Вертолет поднялся примерно на пятнадцать тысяч футов, и взору открывались иззубренные белоснежные горы до горизонта, напоминающие штормовое море. Ослепительно белые кряжи и впадины. Темный лес на нижней части склонов и в долинах. И небо, цвет которого менялся от нежно-голубого до ультрамаринового. Похожая на насекомое тень вертолета скользила по изломанной поверхности, то поднимаясь, то опускаясь на тысячи футов.

Пилот обогнул массивную пирамидальную вершину, словно испытывая потоки ветра, и стал быстро спускаться над невысоким кряжем. Огромные вращающиеся лопасти подняли снежную метель, от которой за окном стало бело. Через минуту вертолет медленно опустился на свои полозья. Мы выгрузили экипировку и помахали рукой пилоту.

Под пушистым снегом, снесенным потоком воздуха от лопастей, обнажилось спрессованное ледяное основание. Кое-где виднелись аспидно-черные валуны и пучки коричневой альпийской травы. Внизу под нами была огромная вогнутая снежная чаша. Склон пугал своей крутизной — около тридцати пяти или сорока градусов, а гребень, на котором мы стояли, находился на высоте не менее четырех тысяч футов.

Воздух был сухой и имел какой-то подгоревший привкус. Дышалось так, как пьется вода во сне — воздухом нельзя было насытиться. У меня появились первые симптомы горной болезни — тошнота, головокружение, легкая, но противная головная боль и какое-то отупение: пока другие прилаживали лыжи и оживленно болтали, я мрачно стоял на краю бездны. Вертолет, превратившийся в светлую точку, снижался, готовясь к посадке на дальней площадке.

Ко мне подкатил австриец.

— Если вы нет в состоянии спуститься на лыжи, мы закопать вас здесь, — сказал он. Тевтонский юмор.

Все терпеливо ожидали (Шанталь еле заметно, но ехидно улыбалась), пока я прилаживал лыжи, искал палки и надевал солнцезащитные очки.

Наконец я экипировался, и Рихтер прочитал нам лекцию о лавинах.

Затем он сделал пару шагов и наклонился набок. Снег поднялся ему до пояса, а он медленно двинулся вперед, перенеся вес назад, постепенно убыстряя ход, выпрямляясь и выписывая четкие параболы в снегу. Конечно же, он ушел красиво, хотя и несколько старомодно.

— Думаю, что я смогу это сделать, — сказала Шанталь.

Как я и предполагал, шла она красиво. Она была отличной спортсменкой, к тому же в ее характере было заложено стремление превзойти и блеснуть. Я нисколько не сомневался, что она ездила верхом и выпускала сокола, демонстрируя ничуть не меньшее мастерство. Ее повороты были короче и круче, чем у Рихтера, и на каждом из них в воздух поднимался снежный веер, который на какое-то время зависала и сверкала на ярком солнце. В стиле Шанталь присутствовали и мощь, и грация. Однако было в нем и нечто механическое — очевидно, от переизбытка техники.