Шрифт:
До Дьюкейна не сразу дошло, что Эван — не кто иной, как разносторонний Файви. Что ж, оставалось надеяться, что у Джуди не будет причин изменить свое мнение относительно ее суженого. Не исключено, впрочем, что в данном случае Файви встретил себе ровню. Ему же самому теперь предстояло искать нового слугу. Будет впредь осмотрительнее в своем выборе. Только через неделю Дьюкейн хватился, что вместе с Файви исчезли несколько пар самых дорогих его запонок, а также кольцо с печаткой, принадлежавшее его отцу. Запонки — ладно, но кольца ему было жаль.
А сейчас он открыл письмо от Джессики.
«Милый Джон!
Извини, что не отвечала на твои многочисленные письма, телеграммы и т. д., не отзывалась на телефонные и дверные звонки. Это было что-то новенькое, согласись, что ты так стремился меня увидеть. Как ты, очевидно, знаешь, мне стало известно про Кейт. Что тут можно сказать? Я глубоко потрясена тем, что ты счел нужным мне лгать. Ты избрал неверный способ оградить меня от страданий, так как узнать все самой было гораздо больнее. Я ненавижу вранье и недомолвки, и ты, по-моему, в глубине души — тоже, так что теперь, когда все раскрылось, тебе, наверное, стало легче. Я думаю, нам больше ни к чему встречаться. Ты сам это часто говорил, и глупо, что я не соглашалась. Понимаешь, я была убеждена, что очень тебя люблю, и самое странное, что, кажется, ошибалась. Надеюсь, что не обидела тебя этим признанием. Для тебя, вероятно, такое громадное облегчение избавиться от меня, что ты не обидишься. У меня, конечно, из-за всего этого тяжело на сердце, но далеко не так тяжело, как было два года назад. И потому можешь обо мне не беспокоиться. Я вдоволь наплакалась по этому поводу — теперь хватит. Отвечать на это письмо лучше не надо, я еще не настолько излечилась, и при виде твоего почерка мне может вновь стать хуже. Будь счастлив с Кейт. Я искренне желаю тебе — или, вернее, скоро научусь желать — всего самого лучшего. Пожалуйста, не пиши и не звони мне.
Желаю удачи.
Джессика».
Дьюкейн бросил письмо в огонь. Любовь Джессики, нерушимая и цельная, предстала перед ним сейчас как нечто прекрасное, трогательное. Он не испытывал никакого облегчения при мысли, что она скоро «излечится» — если уже не излечилась. Он обошелся постыдно с тем, что ныне явилось ему как воплощение чистоты. Бурные ссоры, сотни рассуждений по сотням поводов принадлежали прошлому и бесследно изгладятся из памяти. Неизгладимо пребудет оценка высшего суда: что он и лгал, и изворачивался в ущерб своему достоинству, несопоставимому с достоинством той, что просто любила его. Он открыл письмо от Кейт.
«Джон, дорогой мой!
От души надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии и то ужасное происшествие, которое Вам довелось пережить, не оставило по себе тяжелых последствий. Решиться написать Вам было нелегко, но я понимала, что Вы этого ждете. Столько всего случилось сразу…
Я, разумеется, много размышляла о нас с Вами после того, как прочла письмо, которое Вы просили меня не читать, и в результате осталась глубоко собой недовольна. Я так устроена, чтобы всегда у меня и волки были сыты, и овцы целы, но это, оказывается, не всякий раз сходит с рук. Я твердо верила, что у нас с Вами наше необычайное, неуловимое и в то же время властное нечтобудет источником одной сплошной, ничем не омраченной радости. Однако механика любви действует сообразно собственным законам, и к тому же (простите, что говорю об этом) я никак не предполагала, что буду по известному поводу введена Вами в заблуждение. Признаться, узнать о Ваших отношениях с кем-то еще было тяжелым ударом. Естественно, как я тогда же сказала Вам, у меня нет на Вас никаких прав. Но в том-то, быть может, и была наша ошибка, что сохранить это нечто без доли правообладания нельзя, а мы думали иначе. И знай я с самого начала, что Вы состоите с кем-то в близких отношениях, я не позволила бы себе зайти так далеко в своей привязанности к Вам. Сегодня я ясно вижу, какой идиотизм воображать, что можно удерживать при себе такого привлекательного мужчину, когда ты ему не жена и не любовница. Тем не менее именно это я себе вообразила. Вы должны считать меня полной тупицей. Так или иначе, ввиду всего этого уместно будет, как мне представляется, несколько осадить назад, что, к счастью, само собой и происходит. Вы, вероятно, чувствуете изрядное облегчение, так как наверняка тяготились сложностями, связанными со мной, в чем, как я теперь понимаю, повинна в основном я сама. Будьте счастливы с Джессикой. Нелепо говорить: «Даю Вам полную свободу», поскольку я никогда на нее не покушалась — и все же некие узы меж нами были. Теперь их не стало. Прошу Вас помнить, что в Трескоуме, понятно, Вы, как и прежде, — желанный гость. Октавиан шлет привет и вместе со мной надеется на скорую встречу.
Кейт».
Дьюкейн бросил страницы письма одну за другой в пылающий камин. Кейт писала таким размашистым почерком, что письма от нее приходили толстыми кипами. Он подумал, как не идет женщине этот тон уязвленного самолюбия и как трудно даже неглупой женщине скрыть его. И тут же спросил себя, почему он строже судит Кейт, чем Джессику. Ответ был очевиден. Потому что Джессика сильней его любила. Вечное самодовольное «я» — вот что важней всего в конечном счете. Дьюкейн рассеянно взял лежащий на столике лист бумаги с криптограммой Радичи. Машинально пробежал ее глазами. Присмотрелся внимательней. Что-то знакомое начинало проглядывать в центральной ее части. И вдруг до Дьюкейна дошло. Центральную часть квадрата составляли на латыни слова древней христианской криптограммы.
ROTAS
OPERA
TENET
AREPO
SATOR
Эта элегантная фигура читается как в прямом порядке, так и в обратном, так и по вертикали и состоит вместе с добавочными «А» и «О» (альфой и омегой) из букв, образующих первые два слова молитвы «Отче наш», расположенные в виде креста.
А
Р
А
Т
Е
R
APATERNOSTERO
О
S
T
Е
R
О
Кто изобрел и на какой закоптелой стене нацарапал, чародействуя, эти магические письмена, какие силы — наверняка более темные и, пожалуй, более реальные, чем христианское Божество, — тщился вызвать их изысканной формой и тайным содержанием? И что проделывал с ними Радичи, пытаясь направить их могущество по иному руслу и завладеть их талисманной ценностью? Дьюкейн переключил свое внимание на буквы, окаймляющие квадрат. Опять дважды «А» и «О», только в другом порядке. И тогда остальные буквы попросту складывались в RADEECHY PATER DOMINUS [49] .
49
Радичи Отец (наш) Господь (лат.).
Дьюкейн отбросил прочь лист бумаги. Разочарование, сострадание, грусть смешались в его душе. Было что-то мальчишеское, жалкое в эгоцентризме, с которым Радичи присвоил латинскую формулу. Нечто подобное мог бы вырезать школьник на крышке своей парты. Вероятно, во всяком эгоцентризме, если докопаться до самой его основы, присутствует доля ребяческого. Острая жалость к Радичи овладела Дьюкейном. Разгадывая криптограмму, он словно бы вступил в разговор с Радичи, но разговор невнятный, бессвязный. После стольких нагромождений вокруг служения силам зла — и перевернутый крест, и убитые голуби — сердцевина всего этого выглядела такой ничтожной и пустой. Но при всем том Радичи был мертв, а силы зла — достаточно неподдельны, коль скоро дважды побудили его насильно оборвать человеческую жизнь. Проникнуть взором в этот мир Дьюкейн был неспособен. Он видел там одно лишь нелепое, ребяческое, а то, чему полагалось бы внушать страх, представлялось каким-то слабеньким, убогим. Возможно, некие силы и впрямь существуют и это, возможно, силы зла, но они — так, мелкая сошка. Истинное же зло, огромное, грозное, — то зло, что порождает войны и рабство, и бесчеловечность одного по отношению к другому, — заключено в уверенном, бестрепетном, несокрушимом себялюбии вполне обычных людей, таких, как Биранн и как он сам.
Дьюкейн встал и прошелся по комнате. Окружающее пространство определенно расчистилось. Нет Файви и Джуди, нет Биранна, нет Джессики и Кейт, и Полы. Он посмотрел на себя в зеркало. Лицо, которое он привык аттестовать про себя как «сухое», осунулось и заострилось, у волос, заметил он, — сальный, неопрятный вид, седая прядь, спадающая на лоб, потускнела. Глаза мутные, слезятся. Нос покраснел от солнца и блестит. И так нужен хоть кто-нибудь рядом! Побриться, кстати, тоже не мешало бы…
Завершилась эпоха в моей жизни, сказал себе Дьюкейн. Он потянулся за писчей бумагой, сел и начал писать: