Шрифт:
— А, это просто конец триместра. Она так ревностно относится к этим экзаменам!
— Дьюкейн как будто ходил проведать Вилли?
— Да, и Дьюкейн ходил, а потом и Мэри.
— И как он?
— Вилли в порядке. Сказал Мэри, что Дьюкейн очень поднял ему настроение.
— Приятный он человек, Дьюкейн…
— Он такой правильный…
— На Вилли, во всяком случае, он действует благотворно.
— Он на всех нас действует благотворно. Знаешь, Октавиан…
— Что, милая?
— Я поцеловала Дьюкейн в буковой роще.
— Вот молодец! И как, он был доволен?
— Он был страшно мил.
— Смотри только, не влюби его в себя чересчур, моя птичка, — то есть не до страданий.
— Нет-нет, до страданий не дойдет. За этим я прослежу.
— Он, вообще-то говоря, человек весьма разумный, помимо того что приличный в высшей степени.
— Да. Интересно, что при всем том до сих пор не женат.
— Не стоит искать в этом жгучую тайну.
— Как знать! Ты не допускаешь, что он гомосексуален — подсознательно, может быть? Никогда не слыхала, чтобы он состоял в близких отношениях с какой-нибудь женщиной.
— Это оттого, что он невозможно порядочный и скрытный.
— Что скрытный — это определенно! Представляешь, ни слова мне не сказал о том, что ему поручено вести это расследование.
— Он не на шутку озабочен в связи с этим расследованием.
— Тогда тем более обидно, что не сказал. Он, между прочим, считает, что про этого горемыку — как его… Радичи — нельзя рассказывать Вилли.
— И совершенно прав. Мне бы и в голову не пришло!
— Обо всем умеет подумать! Что Радичи и вправду был шпион — это, надо полагать, исключается?
— Полностью. Нет, я думаю, Джона коробит перспектива соваться в чью-то личную жизнь.
— Боюсь, что мне она показалась бы заманчивой!
— А его, вероятно, отпугивает. Он считает, есть риск, что вскроются некие… м-м отклонения.
— Сексуальные, ты хочешь сказать?
— Ну да. Он ведь неисправимый пуританин, сама знаешь.
— Знаю — и обожаю это в нем. Интересно, что он думает о том, чем мы занимаемся вдвоем с тобой?
— Он об этом вообще не думает.
— Октавиан, ну скоро ты? По-моему, теперь Дьюкейн мне расскажет — о женщинах, я имею в виду, о своем прошлом. Теперь — непременно расскажет!
— Ты что, спросишь его?
— Спрошу. Я не боюсь Дьюкейна.
— А я, иными словами, боюсь? Что ж, в известном смысле — возможно. Ни за что не хотел бы, чтобы такой человек был обо мне дурного мнения.
— Да, понимаю, — и я тоже. А тебя все же не смущает, что он держит у себя слугу?
— Да нет. Дьюкейн — не гомосексуалист.
— Октавиан, ты когда-нибудь видел этого слугу?
— Нет.
— Я и о слуге расспрошу Дьюкейна. Он не способен сказать неправду.
— Но способен испытать неловкость.
— Ну ладно, я, пожалуй, лично обследую этого слугу. Приеду, когда Дьюкейна не будет дома, и учиню инспецию.
— Кейт, неужели ты всерьез решила…
— Нет, конечно. Дьюкейн не из тех, кто создает сложные положения. Еще одно его чудесное свойство.
— Не создавать сложных положений? О каком мужчине скажешь такое?
— Никаких сложностей! Почему, в частности, и страданий не может быть.
— И у тебя не может. И у меня.
— Октавиан, миленький, до чего мне нравится, что мы можем обо всем говорить друг с другом!
— Мне тоже нравится.
— Есть Бог на свете, все в мире хорошо. Ложись поскорей, пожалуйста.
— Уже иду.
— Милый мой, какой ты кругленький…
— Ты готова, дорогая?
— Да, готова. Слушай, а знаешь, что Барби привезла тебе в подарок на день рождения — нипочем не угадаешь?
— Что же?
— Ходики с кукушкой!
Глава восьмая
Напротив Дьюкейна, по ту сторону письменного стола, сидел министерский курьер Питер Макрейт.
— Я располагаю информацией, — вкрадчиво начал Дьюкейн, — которая позволяет заключить, что за недавней продажей средствам печати материала, порочащего мистера Радичи, стоите вы, мистер Макрейт.