К. Если не выбирали, то чем объяснить, что, когда вас так «затрясло», вы ни разу не напали на мужчину, на пятидесятилетнюю женщину? Более того, почти все женщины, которых вы уводили, были либо опустившиеся, бродяги, либо с психическими отклонениями. Значит, был выбор?

Ч. Значит, да, получается… Которые шли со мной…

К. Вы искали их?

Ч. Нет, я жертв не искал, без дела ходил, как затравленный волк…

Признаваясь, он еще юлит, ищет себе оправдания, избегает подробностей. Но вот всплывают вновь его «мелкие шалости» семидесятых годов, и он, как бы подкрепляя довод о своей сексуальной неполноценности — это, по его мнению, может быть смягчающим обстоятельством, — вспоминает Леночку Закотнову. Позвольте, а почему вы мне тот старый эпизод не предъявляете? Из него произросли все мои грехи.

Он считает, что эволюция мелкого пакостника в убийцу закономерна и, стало быть, служит ему оправданием. Мотивы первого убийства — в оправдание всех последующих!

Проходит день — он признается еще в двух убийствах. Оба следствию неизвестны.

На другой день — еще. И снова. И опять. Так набираются 18 признаний в убийствах. Плюс 34, которые он признал раньше. Итого 52. Несколько месяцев спустя, уже весной 1991 года, когда его вывезут в парк Авиаторов и он станет водить следователей с места на место — от Голосовской к Лучинской, от Лучинской к Рябенко, — он вспомнит еще одну жертву: двадцатилетнюю латышку Сармите Цану, которую встретил в июле восемьдесят четвертого. И с этим итогом в 53 смерти он придет на скамью подсудимых, в железную клетку, установленную в зале номер пять ростовского Дома правосудия.

Дальнейшее для Костоева, Яндиева, Казакова было делом техники. И времени: чтобы исключить неточности, недоговоренности и подтасовки, надо было пройти вслед за обвиняемым по натоптанной им кровавой тропе, проверяя всё и вся.

Под тихий шелест магнитофонной пленки шли неторопливые беседы с Романычем. Следователи быстро поняли, что он словоохотлив, но о страшном спрашивать его напрямую бесполезно. Пусть себе говорит. Когда он вдруг замолкал, достаточно было напомнить ему о гонениях на службе, о злосчастных гаражах и оставшихся без ответа жалобах, — и он снова начинал рассказывать, охотно и многословно.

Тем временем работали эксперты, сличали группы крови и спермы; следователи подбирали документы в канцеляриях, гостиницах и кассах, проверяли по метеосводкам погоду в дни убийств, вызывали свидетелей на очные ставки и опознания. Так, Андрея Романовича несколько раз опознавали в ряду мужчин, близких ему по возрасту и внешности. Он, в свою очередь, опознавал убитых по фототаблицам: ему показывали несколько фотографий на одном листе, и всякий раз он без ошибок показывал свою жертву. И лишь однажды не то чтобы засомневался, но проявил неуверенность: «Как будто похожа…» Это — про Лауру Саркисян, убитую в восемьдесят третьем. Всякие мелочи, которые он вспоминал попутно, тут же проверялись; так нашли пожилую аптекаршу, которая в январе восемьдесят четвертого года продала ему мазь от постыдных насекомых.

Вот Чикатило, спокойный и немного торжественный — ведь он в центре внимания, — стоит перед столом, на котором разложены кухонные и складные ножи. Он уверенно показывает пальцем — убил вот этим. С розовой рукояткой. Чикатило доволен собой, его вдохновляет значительность момента. Возможно, он представляет себя преподавателем университета, который проводит семинар. На худой конец — мастером производственного обучения на практических занятиях. Одежда на нем, правда, неподходящая. И немного смущают висящие на вешалке для пальто наручники, которые сняли на минуту с преподавателя, чтобы он мог показать орудие убийства.

Заканчивалась зима. Он немного осунулся: тюрьма не санаторий. Но ближе к весне он получил возможность подолгу бывать на свежем воздухе: начались следственные эксперименты. Выводки.

Фотографии любительского уровня, неважная четкость, пленка — ох не «Кодак». На снимках группы людей: то на опушке леса, то в городе, то на шоссе. Часто виден снег, снимали в феврале и в начале марта. Фотографии сделаны так, чтобы в кадре оказался высокий человек в меховой шапке и наглухо застегнутой коричневой куртке, из-под которой выглядывает клетчатый шарф. Обычно он стоит с простертой рукой, немного напоминая известное скульптурное изображение, но указывает не дорогу в светлое будущее, а конкретное место: здесь я убил Лемешеву, там Дуненкову, а вот тут Шалопинину. Нет, нет, правее, вы не туда смотрите, я сейчас покажу.

Он показывал с фантастической точностью. Если место убийства не было известно следствию, он приводил к останкам, к клочьям одежды, ошибаясь на считанные метры. Щелкали затворы фотоаппаратов загорались глазки видеокамер, криминалисты брали пробы. Он был в центре событий и понимал значимость момента. Он входил в историю.

Может быть, и он подумывал о книге Гиннеса?

Романыч показывал, где встретил жертву, вел следователей к месту убийства тем же путем, которым шел когда-то, останавливался на месте убийства, на манекене демонстрировал, что и как совершил. Тогда-то и выяснилось, что «продукты питания» и людей он резал левой рукой, что был осторожен и старался не запачкаться кровью, поэтому удары наносил, чуть отстранясь. Подробности вносили в протокол уже в кабинете следователя. Там он припоминал, где отмывал кровь и грязь после убийства, куда ехал, где ночевал.

Едва ли не больше других общался с Романычем в те дни уже знакомый нам Анатолий Иванович Евсеев, начальник конвоя на выводках (но не в самом Ростове — там Чикатило охраняли люди из КГБ). Майор Евсеев рассказывает:

«Для выводок были изготовлены специальные наручники, которые мы с него снимали на месте.

Он очень любил поговорить на разные темы, а то и пошутить. Например, в Москве: «Не помещайте меня в Бутырки. Определите лучше в «Матросскую тишину», попаду в одну камеру с Лукьяновым — пусть хоть там ответит на письма, которые я писал в Верховный Совет».