Йоргенсен, довольно долго молчавший, не выдержал:

— Нет, она встанет на одну ногу и скажет: «Быстрее учитесь летать, мои сыновья. Я устала добывать для вас лягушек!»

Мать яростно вскрикнула:

— Какое ты имеешь право говорить! Я своими собственными руками зарабатывала на пропитание сына! Целый день я стирала в реке всего лишь за несколько монет, чтобы купить ему хлеба! Он не стоил тебе ни одного скиллинга!

— Да, но зато я имел возможность наслаждаться его обществом. Я купался в лучах его гениальности, — любезно произнес муж, выбирая новый гвоздь. — Очень жаль, что ты прячешь свою дочь в деревне, когда мы могли бы наслаждаться и ее обществом.

Ханс Кристиан глубоко вздохнул. Это была запретная тема — дочь без отца, от которой в памяти существовало только имя — Карен. Она принадлежала к главе, которая была закрыта и запечатана, когда Анна-Мария, тридцати семи лет, вышла замуж за двадцатидвухлетнего сапожника. На следующий год родился мальчик, и для недолгой памяти матери Карен умерла. Она направилась к верстаку, намереваясь ударить обидчика, но напоминание о дочери причинило ей боль, и с горьким стоном Анна-Мария бросилась к мужу в объятия, уронив голову на его плечо. Йоргенсен сделал комичный жест примирения. Он любил свою жену, потому что она содержала его в чистоте и неплохо кормила. Он погладил ее по голове и ограничился лишь одним насмешливым взглядом, брошенным на Ханса.

— Мой аистенок еще не покинет гнезда, — всхлипывала она, прижимаясь к груди Йоргенсена. — Я слишком люблю его, для того чтобы отдать на растерзание миру.

— Аистиха делает свое гнездо из самых бедных веток, — сказала бабушка, сжимая руку Ханса, чтобы он успокоился. — Она радуется, когда ее дети могут покинуть его в поисках чего-то лучшего.

— Ты говоришь загадками, как в шекспировских пьесах. Молодняк улетает и вьет свои гнезда из таких же веток.

— Да, но в полете они видят прекрасный мир, а люди поднимают головы и говорят: «Какие они белые на фоне синего неба! Здесь на земле нет такой белизны!»

Анна-Мария не ответила. Объятия Йоргенсена были успокаивающими, а его щека прижалась к ее макушке. На нее не так часто находили приливы нежности для того, чтобы она могла себе позволить не воспользоваться ими в полной мере.

Ханс Кристиан поднял кружку с давно остывшим кофе, сделал несколько глотков, затем, словно обжегшись, бросил ее на пол.

— Мама! — закричал он, подпрыгивая на стуле, который упал и покатился. От неожиданности Ан-на-Мария так резко вскинула голову, что Йоргенсен получил удар в подбородок.

— Мама, ты помнишь ту мудрую женщину в богадельне, ту, которая предсказывает судьбу? Разреши мне привести ее сюда. Пусть она погадает на кофейной гуще. Если она увидит меня на сцене, ты отпустишь меня в Копенгаген?

Анна-Мария потирала челюсть мужа грубой рукой. Ее жизнь, как и жизнь большинства крестьянок, в значительной мере зависела от пророчеств гадалок. Но ее последний опыт не был счастливым.

— Мудрая женщина в деревне нагадала неправильно, когда умер твой отец. Она сказала, что он поправится.

— Но в этот раз все будет по-другому, мама! Та только измерила мою руку шерстяной ниткой и положила зеленую ветку мне на грудь. А мудрая женщина в богадельне читает по кофейной гуще. Она ясно увидит будущее, я в этом уверен.

— Да, кофейная гуща надежнее. Но ты должен пообещать, Ханс Кристиан, что, если она тебя увидит режущим и шьющим, ты останешься дома и станешь портным.

Лицо мальчика нахмурилось, но Йоргенсен заметил:

— Не бойся, мой мальчик. Вряд ли ты будешь делать что-нибудь путное в ее видениях.

Анна-Мария рассмеялась и играючи шлепнула мужа. Затем поднялась и отправилась заправлять постель.

Ханс Кристиан вышел под мягкое сентябрьское солнце. Бабушка наблюдала за ним до тех пор, пока его худая фигура не скрылась за утлом кузницы. Затем она раздула огонь, чтобы подогреть кофе. Ее глаза остались взволнованными и печальными одновременно. В отличие от Анны-Марии, она не верила гадалкам. Но зато она точно знала, что Господь использует магические инструменты для выполнения своих планов. Возможно, одним из таких инструментов станет старая прорицательница. А в это время довольная Анна-Мария что-то напевала, собирая белье для стирки.

«Великий, великий, великий», — скрипел песок под ногами, когда Ханс бежал по улице. «Копенгаген, Копенгаген», — клекотали аисты, вмиг забыв свой «египетский говор».

— Да, вы правы, — кричал им в ответ мальчик, задыхаясь на бегу. — Сегодня я начну свой полет в прекрасный мир. Пожелайте мне счастливого пути!