— Дюжине! — возмутился я. — Там было дюжины две, если не три. Три дюжины моих мучений.

— Но сейчас меня тревожит какое-то странное ощущение вины за то, что еще не произошло. И я пытаюсь понять: в чем я ошибся? Не могу найти ответ, и это тревожит меня еще больше.

— Это потому, что ты всему пытаешься дать оценку, определение, — сказал я. — Зачем философствовать над естественными вещами? Оскорбили женщину, ты за нее заступился — это естественно, это нормально и не нуждается в философских обоснованиях. Просто обычно мы беремся за дело, в котором помощь требуется конкретному человеку, а сейчас никого конкретного у нас нет, вот что тебя тревожит. Но нам следует поторопиться, чтобы конкретные не появились. Этого придурка сначала нужно остановить, а потом мы будем с тобой обсуждать — согрешили мы с тобой, размазав его по асфальту, или это было с нашей стороны благое деяние.

— Для меня все куда сложнее, — покачал головой Разумовский. — Это ведь огромная ответственность — быть священнослужителем. Могу ли я так далеко отходить от принятых норм? Федор Шаляпин после исполнения арии Мефистофеля шел в церковь, потому что он, входя в образ дьявола на сцене, пусть невольно, как артист, но впускал в себя частичку того, в чей образ вживался. Но он был очень сильный духом человек и свято верил в торжество добра. Видишь, насколько все тонко?

— Поехали домой, — попросил я. — Уже вечер на дворе, а мне еще квартиру в жилое состояние приводить. Все же я не был в ней свыше… Подожди, подожди… Это что же получается?! У тебя нет своей квартиры в городе, стало быть, все это время ты будешь жить у меня?!

— Выходит, так, — развел руками иерей.

— Полы будешь мыть, — решил я. — И посуду.

— А тебе что останется? — возмутился Разумовский.

— Мыслительная работа. Кто на что способен, тот тем и занимается. Заводи машину, мучиться предчувствиями будешь после того, как пройдешь курс трудотерапии, очень помогает при душевных терзаниях.

Закончив двумя часами позже уборку в квартире и приготовив нехитрый ужин, я пошел к соседке за газетами, которые она выбирала из почтового ящика по моей просьбе. Когда я вернулся, Разумовский уже спал, уютно устроившись на диване. Я прошел на кухню, заварил чай и принялся читать накопившуюся за время моего отсутствия прессу.

Через полчаса я не выдержал. Отложив недочитанные газеты и оставив на столе недопитый чай, я вернулся в комнату и, ворча себе под нос, принялся стелить постель.

— Ну как? — сонным голосом спросил Разумовский. — Что случилось за время твоего отсутствия?

— Ничего, — раздраженно отозвался я. — Ровным счетом ничего. По-прежнему плавно катимся вниз. Прав классик: «Замечательный народ, но уж больно терпеливый». Однако правительство уверяет, что это мы не вниз так катимся, а из кризиса выходим. Правда, почему-то Солженицын с этим не соглашается, заявляя, что «нынешние правители России в моральном отношении ничуть не лучше своих коммунистических предшественников и руководствуются лишь корыстными интересами, жаждой власти и обогащения». Мой любимый тележурналист открыто заявляет: «Я не верю этому правительству». Один очень большой поэт пишет: «Нас опять обманули», а другой говорит, что он ездит в дальние гарнизоны с концертами, чтобы отмыться от всей этой мерзости… Но власти надежно заверяют: в Багдаде все спокойно, в Багдаде все спокойно… Плохо все, Андрей, очень плохо.

— А знаешь, почему плохо? — приподнялся на локте Разумовский. — Потому что основа основ лежит в воспитании и образовании. А это у нас губится на корню. Человек начинается с духовности, с образованности, со знаний прошлого, а не с квартиры или машины. Деньгами он заканчивается. А у нас по-прежнему лозунг: «Обогащайтесь!» Да не «обогащайтесь», а «учитесь и думайте!» Без этого любая нация обречена на прозябание и деградацию.

— Андрей, ну неужели они не ведают, что творят? — горько спросил я. — Ведь мы опять у черты. Еще немного, и может случиться страшное.

— Все они ведают. Просто им важно удержаться на плаву до тех пор, пока они не обеспечат себя и своих детей на много-много лет вперед. Только происходит это за счет других. Нет, Коля, «сказки новой России» куда более страшны, чем ты можешь представить. Они проповедуют насилие и разврат. А ведь именно со сказок начинается формирование морали. С тех добрых и мудрых сказок, что рассказывали нам мамы и бабушки. Это лучшая форма — обучать, развлекая. И те кассеты, с которыми мы столкнулись, страшны не только своим содержанием. Они роняют в подсознание страшные семена. Семена, которые дадут всходы.

— Ладно, давай спать ложиться. У меня и без того от всего, что связано с политикой, настроение портится, а когда на это накладываются еще и «сказки новой России» — начинается депрессия. Спокойной ночи.

Я накрылся одеялом с головой, повертелся, устраиваясь поудобнее, и пробормотал в темноту:

— Я коррумпированный, необразованный, тупой и живу в шестикомнатной квартире… Нужно будет заучить наизусть. Тупой, коррумпированный и необразованный…

* Ракитин остановился перед огромной, обитой листовым железом дверью и сверился с адресом, записанным на бумажке. Одернув плащ, осмотрел себя в отражении оконного стекла и надавил кнопку звонка. Через минуту послышались приглушенные шаги, дверь распахнулась, и на пороге появился тучный, украшенный огромной лысиной мужчина лет под сорок, в черных джинсах и синем пиджаке от классического костюма. Мужчина с аппетитом жевал бутерброд и отрываться от этого занятия явно не собирался.

— Добрый вечер, — сказал Ракитин. — Это офис фирмы «Фортуна»?

— М-м, — утвердительно промычал толстяк, откусывая от бутерброда впечатляющий кусок. — Ум-м…

— Моя фамилия Ракитин, я по поводу работы… охранником.

— М-м! — обрадовался мужик и, запихав в рот остатки бутерброда, каким-то невероятным образом умудрился проглотить его в один присест. — М-м! Кхе-кхе… Ну наконец-то! Закончились мои мучения… Ты на меня посмотри: какой из меня охранник? Я бухгалтер, а не охранник, мое дело документы, а не бессонные ночи в офисе.