Ну, дела. Мы пока вроде даже до Франции не дошли?

Значит, дойдем.

Бисеров сует книжицу в карман и выходит.

— Знаю, чего хочу.

Айгуль стоит с тряпкой в руках и смотрит. В сто двадцатый раз, наверное. Надо бы домыть пол, но по телевизору — «Красотка» с Джулией Робертс. Фильм, всего лишь глупый фильм.

— Чего же ты тогда хочешь? — спрашивает Ричард Гир.

— Я, — говорит Джулия, — хочу всю сказку.

У Гули в этот момент замирает внутри. Даже не сердце, а где-то там, в низу живота. Словно она в воздушную яму падает. Сладко и страшно. И мурашки по коже. Стоит вся в пупырышках, как гусыня, и плачет.

Потому что она тоже хочет всю сказку.

Филипенко не успевает отвернуться. В руках у сержанта фотография — не та, на который Гуля и Филипенко стоят, обнявшись. Другая. Здесь Гуля — одна. Но и этого вполне достаточно.

Старлей молчит. Что-то страшное с его лицом.

— Красивая? — спрашивает Бисеров. — Ведь правда?

— Да. Красивая. — слова идут с трудом. — Откуда у тебя это? Ах, черт. Глупый вопрос.

Сержант усмехается.

— Что, хохлятина, обидно?

— Как ты сказал?

Филипенко трясет головой, словно в ушах у него вода.

— Валя, у тебя шок, — говорит старлей.

— Объект «Мама» построили вы, верно? Вторую… вернее, самую первую Машину времени. Можете не отвечать. Я не спрашиваю, такая штука. — сержант прячет фотографию в нагрудный карман. — Так кто это?

Филипенко долго молчит, прежде чем сказать:

— Это моя жена.

— Какая еще жена, товарищ лейтенант? — удивляется Бисеров. — Ничего не знаю. Уехали вы от жены, нет вас в две тыщи пятом. Я проверял.

До Филипенко, наконец, доходит.

— Убью, — говорит старлей.

— Это само собой, — легко соглашается Бисеров. — Жить мы с ней не можем, а вот убить за неё — запросто. Главное, напрягаться не надо. И не надо мне объяснять, товарищ лейтенант, что у вас было важное дело и цель жизни! У меня, блин, тоже важное. И тоже цель жизни. Можете мне поверить. А сейчас у меня цель жизни набить тебе морду, сука. Нет, не за неё. За себя.

Он расправляет плечи. Сержанта учили драться и убивать, но сейчас он не хочет никаких «уклонений от удара» и прочих «захватов на болевой». Сейчас его вполне устроит обычный бокс.

Он даже позволяет Филипенко ударить первым. Бум. Мир темнеет, уплывает вбок, возвращается. Во рту — соленый привкус крови.

Сержант выпрямляется. В голове приятно шумит. Ну, все, понеслась.

Разверни пакет, там овощи и вино.

Купи сыра.

Французского рокфора с едким раздражающим запахом.

С мягким влажным вкусом.

Ешь.

Пей вино.

Би-Джей Блазковиц открывает глаза и думает: ма-за-фа-кер. Вот так, с русским акцентом. Или со славянским. Его папа приехал из какой-то славянской страны, так что теперь стальное жесткое «р» и это «мазафа-керрр» отдает привкусом родины. Которую он, само собой, никогда не видел. Да и в этот раз, похоже, не увидит. Би-Джей говорит: Боже правый, спаси и сохрани. Выуживает из ворота куртки крестик и целует. Его церковь — это восточная церковь, на кресте голый мужик, раскинувший руки в последнем «прости». У человека длинное тощее тело, ноги, пробитые одним римским гвоздем (хотя это как раз по-еврейски, католики прибивают двумя) и острое измученное лицо. То есть, лица почти не разобрать — оно сделано грубо, едва намечено — и именно поэтому Би-Джей его отчетливо видит. Босоногий Богосын смотрит на Би-Джея сквозь вспышки разрывов, сквозь гул двигателей С-47, сквозь скрежет и скрип дюралюминиевой обшивки, сквозь сопение и пердеж парашютно-десантников. Глаза у человека голубые и спокойные. Держи крепче свою задницу, капрал, — говорит человек. Разрывы звучат один за другим. Когда Би-Джей цепляет взглядом окно, там виден острый луч прожектора, несколько других С-47 и сотни разрывов в воздухе. Ну, может десятки. Хрен его знает.

На подлете к зоне выброски их накрыли зенитки гансов.

— Приготовиться! — орет сержант Флай.

Да, сэр, отвечает Би-Джей человеку с голубыми глазами.

Молодец, капрал. Ты будешь спасен — так или иначе, говорит человек.

Разрыв. Совсем близко. Самолет дергает и качает, как тележку на «русских горках». Кто-то из морпехов матерится так, что долетает даже сквозь натужный рев двигателей.

Только вот в свою Россию Би-Джей опять не попадет. Он целует крест, долгим, протяжным, страстным поцелуем и прячет в ворот куртки.

Загорается красная лампа. Воу-воу-воу — воет сирена. Один из пилотов открывает дверь. Вспышка, словно финальные фотографии уходящих в небо героев. 12-ая парашютно-десантная бригада уходит в отрыв. Внизу, в километре — Франция. Вино, девушки, сыр рокфор. Ешь, думает Би-Джей. Наливай и пей.

То плоть моя, то кровь моя.

— Первый пошел! — сержант встает у двери и орет.

— Второй пошел!

Джонни не сразу соображает, что нужно встать. Он встает. Пряный, мягкий вкус рокфора с вином струится по губам. Капрал облизывается.

— Пошел! — орущее лицо сержанта, огромное, как небо над Мельбурном. Вспышка.

— Блазковиц, пошел, дебил!

— Да, сэр! — орет Би-Джей и пробежав до выхода, вспышка, замирание, земля, вино, рокфор-мазафа-кер-кер-кер…

Прыгает.

Уже в полете, видя под собой вспыхивающую в разрывах далекую землю, Би-Джей складывает ноги вместе и раскидывает руки в стороны. Ветер треплет щеки. Разрываемый телом Би-Джея воздух гудит.

Я — милосердие Господне, думает Би-Джей.

Вокруг сотни белых куполов. Один вспыхивает от попадания и уносится вниз.