Когда Власов в кругу друзей услышал заявление Геббельса по радио, что война на Востоке должна будет принять форму «тотальной войны», он высказался так:

«Это означает, что война для немецкой стороны уже потеряна. Очевидно Геббельс это уже сам понял. Его заявление подчеркивает это и его изобличает.» (1943 г.)

Власов часто во многих беседах критиковал продиктованные манией величия военные планы Гитлера, его партийных сотрудников и также некоторых из его генералов.

«Посмотри-ка на карту! Маленькая Германия может, по мнению Гитлера, вести войну со всем миром. Где же разум у этого человека, отдавшего приказ об этом, и у его советников? Территория России равна 22 миллионам квадратных километров, И это нужно завоевать! И это должно превратиться в немецкую колонию! Давайте проделаем простое арифметическое действие. Для господства над этой землей потребуется в среднем по одному солдату или полицейскому на квадратный километр. Как может Германия выделить такую военную силу для постоянной оккупационной службы? А вот и другой вариант «великого полководца»: довести войну до Урала и установить там еще невиданное в истории положение — «ни мир, ни война». Этот вариант абсурден и наивен. Если Гитлер не пошлет свои танки в Сибирь, то вскоре по велению логики ему придется ожидать удара оттуда. Хочет ли он этого или нет, но его победы кончатся смертью.» (Нач. 1944 г.)

Власов прекрасно сознавал свое значение как генерала Красной армии. Поэтому ему было непонятно, как немецкое военное руководство считало возможным его игнорировать.

«Я уничтожил все мосты к моей родине. Я пожертвовал своей семьей, которая сегодня в лучшем случае живет в ссылке, но скорее всего уже сейчас ликвидирована. Я необратимо стою вместе с немцами в борьбе против Сталина. Для меня лично это положение может закончиться или победой или поражением, которое будет означать для меня смерть. Даже самому глупому немцу должно быть ясно, что мне нет отступления. И, несмотря на это, в моем окружении меня преследуют недоверчивыми взглядами мелкие людишки. Очень часто я на их лицах читаю вопрос: «Когда этот русский перебежит к Сталину?» Такая глупость! Точно так же полностью игнорируется мое предложение привлечь меня в этот период невероятно долгого и скучного ожидания к анализу советских военных планов. А при этом, я убежден, что мой совет сделал бы не одну военную операцию успешной и помог бы избежать лишних жертв.»

Полковник Генерального штаба Гелен, из отдела «Иноземные войска на Востоке», услышал об этом предложении Власова и подал своему высшему начальству доклад о привлечении генерала Власова к анализу и учету положения врага. Ответ гласил: «Нежелательно!»

«Ну, тогда сыграем в преферанс…» — сказал Власов. (Нач. 1944 г.)

О немцах Власов часто говорил не только с чувством признания: «Я вырос в деревне. В моем уездном городе я как подросток и потом как молодой парень познакомился с первыми немцами в моей жизни. Что это были за люди! Одного звали Карл Карлович, он был аптекарь. Это профессия совершенно соответствовала его характеру, так как он был готов оказывать помощь. Он часто давал бедным лекарства безвозмездно или по грошовой цене. Он был честен, всегда корректен и преисполнен чувства долга. Он никогда не был возбужден и редко гневался. Русские его любили и хвалили. Его личность всегда вызывала у меня уважение ко всем немцам.

Другой, Артур Оскарович, был старшим учителем. Он был педантом, сухим и сдержанным на словах. На его хорошо выглаженном мундире не было ни пылинки. Он был лютеранином, но каждый день появлялся в нашем соборе и выстаивал всю службу, подтянутый, неподвижный, в ряду с другими государственными чинами. Я думаю, что таким образом он хотел показать пример своим ученикам. И его признавали и ценили, но не так, как Карла Карловича.

Русский народ всегда с большим почтением относился к немцам. Это доказывает и поговорка, что «немец обезьяну выдумал…» Эта вера во всезнание немцев, в их подавляющее техническое понимание, в их работоспособность и прилежание существует и ныне, несмотря на все жестокости, которые наш народ пережил в настоящей войне. Эта вера столь сильна, что наивные умы все еще продолжают верить в легенду, будто у немцев имеются таблетки, которые могут превращать в горючее колодезную воду…

Вы же, немцы, усиленно стараетесь эту положительную оценку нарушить. Для чего вы это делаете? Это же не может быть результатом каких-либо изысканий или соображений! Неужели немецкий человек за эти годы так изменился к худшему? Новый образ немцев, который я теперь, к сожалению, часто встречаю, — это только тупость, высокомерие, невероятная грубость и неспособность понимать мыслящих по-другому. Те немецкие друзья, которые меня посещают и которые со мной вместе сражаются за наше общее дело, — по существу не настоящие немцы. Подумайте только о Вильфриде Карловиче, бароне Деллингсхаузене, фон дер Роппе, капитане фон Гроте или бароне Фрейтаг-Лорингхофене! Да и ты, Сергей, только наполовину «фриц»!

Напротив нашей виллы расположено поле. В мои вынужденные часы безделья я часто наблюдаю за крестьянином, который работает на этом поле. Как точно он тянет каждую борозду! Как старательно убирает каждый камешек! Я, сын крестьянина, могу как профессионал полностью оценить результат такой работы. Только теперь я начинаю верить сведениям, согласно которым немцы могут извлечь из земли в 3–4 раза больше, чем мы.

В Руполдинге, где я временно скрывался, чтобы избежать захвата вашими партийными бонзами, я любовался красивыми, пестро раскрашенными домиками среди цветов. Я думал, что это летние резиденции каких-нибудь капиталистов, которые достигли своего благосостояния, используя класс трудящихся. Ведь так звучит формула, которую в нас вбили в Советском Союзе! И когда мне было сказано, что эти дома принадлежат лесным рабочим, самому бедному сословию в деревне, людям, которые вынуждены трудиться в баварских лесах как батраки в жару и в холод, выполняя труднейшую работу лесорубов, — я не мог этому поверить. Я думаю, что в Советском Союзе скромнее живут аппаратчики высшего класса, директора банка или фабрики. И я вынужден сказать: вы, немцы, дважды победили меня — однажды на Волхове, а другой раз здесь, в сердце Германии.

Я все время думаю о той женщине, которая нам показала свой дом. Она обыкновенная немецкая женщина. Ее, вероятно, можно считать представительницей всех немецких женщин. Но почему же я должен ее ненавидеть? Из-за того, что она немка? Из-за того, что она послала на войну своих сыновей? Хотя я и не понимаю ее языка, но я понял звук ее слов, ее взгляд и дружескую готовность что-то объяснить мне, на самом деле врагу, русскому, «унтерменшу», — что и для меня, и для нее было важно. А именно, что мы все — люди.» (1944 г.)