— Ну, бывают якоимения? — настаивал Митрофан Ильич. — Говори, не стесняйся. Это для пользы дела…

— Нету, — смущенно ответил Павлик.

— То-то и оно! — воскликнул, торжествуя, Митрофан Ильич. — Я это к чему? Ты вот давеча: я бы да я бы! Зачем это? Человека по делам узнают, Павлуша. А то зачастую так случается: на язык — акула, а на деле — захудалый пескарь. Угу. Зря, Павлуша, не надо якоименничать. Пока еще мал, слезай с рысачка яковой масти, а не то он тебя с правильной дороги унесет, на дремучие тропки затащит… Ты меня понимаешь, Павлуша? Я хочу тебе помочь.

— Я все понял, — прямодушно сказал Павлик.

— Вот и хорошо! — обрадовался Митрофан Ильич.

На корму пришел высокий худой рыбак. Он зажег переносную лампочку, свисавшую со стрелы мачты над самой площадкой, взял ведро и зачерпнул за бортом воды. Павлик и Митрофан Ильич молча за ним наблюдали.

— А переноску ты, Моченый, зря запалил, — сказал кок рыбаку. — Неужто тебе плафона мало, чтобы ноги помыть? Она много тока пожирает, а у механика аккумуляторы чахлые. Мотор нечем будет пустить.

— Я слеповат, ты же знаешь, — ответил рыбак.

— Прости, Ван Ваныч, — извинился Митрофан Ильич. — Я совсем запамятовал.

Рыбак помыл ноги, протер их какой-то пестрой тряпкой, надел шлепанцы, погасил переноску и ушел.

Павлик проводил его взглядом, потом обратился к старому рыбаку:

— Дедушка Митрофан! А почему этого рыбака Моченым называют? У него такая нехорошая фамилия?

— Ну и любопытства у тебя! — усмехнулся кок добродушно. — Ну да хорошее любопытство только на пользу. А фамилия у Ивана Ивановича не Моченый, а Гундера. Гундера — это чисто рыбацкое название.

— А что оно обозначает?

— Гундера — по-нашему столб. Ты, небось, заприметил в поселке среди моря столбы, а на них сетка держится?

— Видел.

— Так вот, сетка как раз на гундерах и держится. Невода ставные без гундер не могут стоять. А Ван Ванычу еще в давние времена фамилию Гундера дали. Он еще малолетним парнишкой к нам попал, беспризорник был, без всякой фамилии проживал. Попервах, пока маленький был, просто Ванюшкой называли, а подрос, вытянулся, ему и присвоили эту Гундеру за высокий рост.

— А Вы что же его Моченым прозвали?

— Как раз якоименничал много. Правда, на другой манер, чем ты, но было. Угу. Помнишь, я тебе случай обещал рассказать? Так вот, это про нашего Ван Паныча. Слухай же. Только наперед тебя хочу предупредить: теперешний Ван Ваныч на прежнего ничуть не смахивает. Чтобы ты на него не того, не поглядывал кособоко… Ладно?

— Хорошо.

Митрофан Ильич крякнул и начал:

— Было это давненько-давно. Доверили мы тогда Ван Ванычу пойманную рыбеху сдавать, деньжонки за нее получать. Уполномочили. Так он наше доверие возьми да на свой манер и перекувырни: загордился. Только и слышно: «Я — уполномоченный! Я — уполномоченный!» До того дошел, что перед нами, своими товарищами по работе, стал гусаком ходить. Голову по-начальнически задрал и сорочит: моченый да моченый. Что-либо спроси у него, так он губы скривит: «Некогда, мол, мне советничать, дел у меня много, потому как я уполномоченный». Решили мы тогда все сообща норов ему остудить. Угу. Собрали бригадное собрание и ну его чехвостить. А покойный Руковеров, прямой души человек был, говорит: «Эх, Ванюха! Подмочил ты свою репутацию дальше некуда. Сам твердишь, что моченый. Так вот я и предлагаю: посуши ты эту мокроту в рядовых рыбаках, а там поглядим-увидим…» После разжалования Ван Ваныч сперва дичился всех, переживал. Потом постепенно привыкать стал. Пригляделись мы — совсем другой человек: скромности набрался, не якает и советы наши во внимание берет. Года через четыре после разжалования мы его опять уполномоченным назначили. Теперь худого слова о нем не скажешь. А вот кличка так и осталась за ним навечно.

Старый рыбак умолк. А у Павлика, находившегося под впечатлением его рассказа, перед глазами встал высокий мокрый столб, на котором четко выделялась большая буква «Я».

На баке вдруг разразился хохот. Тишина мгновенно отпрянула в сумрак моря. Кто-то из рыбаков, перекрывая всех, вывел фальшивым тенором слова веселой песенки. Незадачливому певцу не дали закончить. Вскинулся насмешливый свист, и вслед за этим раздался сердитый окрик. Шум моментально схлынул.

— Кто свистел? — услышал Павлик знакомый бас Глыбина.

Молчание.

— Кто свистел? — повторил кэп-бриг еще строже.

В ответ виноватое:

— Я-а.

«Чернобровый», — узнал по голосу Павлик.

— Печерица? — пренебрежительно удивился кэп-бриг. — Ты разве не знаешь, что на катере свистеть не полагается?

— Забыл.

— Смотри у меня! Я тебе не Крабов.

Рыбаки зашумели, вступаясь за товарища.

— Почему на судне свистеть нельзя? — спросил недоуменно Павлик у Митрофана Ильича.

— Гм, — помялся старый рыбак, — ну, толки такие есть… Издавна толки эти. Ну, чтобы яснее, свистеть — значит ветер вызывать… А кому он нужен, ветер? Кто ему рад?

Этого объяснения Павлику было мало. Он снова спросил:

— А почему тогда боцманам разрешается в дудки свистеть?

— Так то в дудки, не губами. И у них получается не свистение, а свиристение. Угу.

— Какая разница? — пожал плечами Павлик. Ему действительно было трудно понять: как это может быть, чтобы в наше время, в пору космических полетов, на советском судне могли верить в какие-то древние приметы?