Войдя на другой день по своды арки скромной, настоящим замковым камнем заклиненной еще на век-полтора, быть может, уж не меньше простоит, он остановился докурить у знакомого теперь крыльца… что-то много стал курить, с излишком неразумным, дыхалку забивая и скудеющую в ежедённой этой замотке память о жизни иной, большой и несуетной, отнятой — кем отнятой, чем? Смутой, тем же делом — которое, казалось, и должно бы гарантом и условием той большой жизни быть? Если б этим только. Посеешь характер — пожнёшь судьбу, как ни банально это.

Не докуриться бы. Будто бы задышка некая появилась, хоть изредка и не сказать чтобы сильная, а бывает. Или уж бросить, попытаться?

Нет, не осилит сейчас, в самый разворот дел вошла газета. Воротынцев, узнав, что третье место по подписке взяли, лахудре комсомольской на пятки стали наступать, даже что-то вроде банкетика небольшого по сему случаю сотрудникам дал, дилетант, а оценил: «Года не прошло, а уже издание на ноги поставить — это работа… Хорошая работа, не будем скромничать». Впрочем, и скромничали в меру тоже, способности-возможности свои успели узнать — понимая всё же, что на крепнущем глухом протесте людском против мародёрства всеобщего выехали, сработали; да и какой ни разношерстный был собранный поспешно актив подписчиков, а помогал, не диванный лежень.

И теперь только, на чугунное кружево козырька над входом глядя, на ладно и плотно пригнанные известняковые камни крыльца и взявшуюся зеленоватой патиной бронзу вывески, догадку ускользающую свою за хвост поймал, отчего-то всякий раз тревожило его тут, пусть и мимоходом, сознание задевало… Минводхоз же! «Поворотчики» с препоганым их проектом северные реки на юга повернуть, в ненасытные пустыни, в азиатчину ненасытимую плодущую кровь выпустить — речную, русскую, мало им всякого прочего донорства… Не иначе, мрачно уверил Поселянин, как последняя это была проверка, ревизия остатних умственных способностей усохших у кремлевских старцев, у системы всей — с Афганом вместе, с дефицитами искусственными, антиалкогольщиной той же; а заодно и протестный потенциал народца прощупывался, замерялся, пробные пускались шары: промолчит если на дурь всю эту — делай с ним что хочешь тогда… нет, случайностей тут меньше, чем кажется. Думаешь, и Чернобыль — случай?

Тогда, слышно было, немалые по тому времени писатели всем своим авторитетом под колеса проекта этого легли, остановили, — проекта поворота, но не переворота позднейшего, вот это-то никак уж не под силу было им, да и никому другому, похоже, что-то надломилось в системе.

Здесь же, казалось бы, только местным из речек и прудов орошеньем заниматься мелиораторам, больше нечем. Впрочем, задания-то по проекту наверняка по всем своим конторам научно-исследовательским рассылались, сюда тоже, во всю мощь раскручивалась махина эта — расформированная теперь, всякими хищниками растащенная, как туша сдохшего монструозного, землю с тупым, на удивленье малосмысленным упорством ковырявшего единорога. А если и был умысел как причина всего неразумия этого, то уж не в маленькой черепной коробке того зверя.

На банкетике в редакции, когда Мизгирь спичем своим заразительным увлекся, Леонид Владленович тихонько, пожимаясь губами в усмешке, сказал Базанову: «Знаете, некоторых из моих коллег беспокоит в газете компонента не то чтобы коммунистическая, нет, но…» — «Просоциалистическая, скажем». — «Да, конечно… Ничего. Пусть их это беспокоит, а не вас. Социализм из бытованья исторического уже не изымешь. Всего-то и задачка, — и вздохнул, не сказать чтобы весело, — что сделать его русским здесь. С элементами наркапа, как Владимир Георгич изволит выражаться, сиречь капитализма народного. Хотя сам-то навряд ли так думает…» — «А — как?» — «Вот это и вопрос… Но, кстати, его предложение редсовет создать под его ж председательством, а вас главредом при нём подначальным, мы еще летом забаллотировали — и, как оказалось, правильно сделали. Это — для сведенья вашего, пригодится. А как он думает… Разве что у Левина спросить». — «Да?» — «Да. Без надежды на ответ, впрочем… Но мы-то с вами, очень надеюсь, будем по-своему думать. И вместе, поскольку в одиночку с этой думкой не управиться…»

В редакцию он пришел в первый раз и, обойдя с ним все помещенья, хмыкнул: «Н-да-с, тесновато… А что ж не просите, не предлагаете? Уж берите и остаток…» В остатке их крыла здания было две комнаты и просторный холл, отдели перегородкой лёгкой от коридора — третья будет; значит, и мебель вдобавок прикупать, оргтехнику, а тут еще повестки судебные, наезды пошли, успевай отбиваться, хорошо — Мизгирь адвоката своего отрядил таскаться по судам. И не слишком ли, спросить себя, хозделами этими и прочими увлёкся, главного не упускаешь? Как ни убеждай себя, что это и есть главное сейчас, а всё что-то не получается убедить…

Зашли потом в кабинетик его, и Воротынцев без предисловий всяких спросил: «Церковь Воздвиженья знаете?» — «Это… на Гончарном какая, у пивзавода? Или в Хабаловке?» — «Ну, откуда вам, в самом деле, точно знать… Да, на Гончарном, тарный цех в ней теперь… тару куют. Просьба к вам: найдите, пожалуйста, знатока, спеца-архитектора какого и статью историческую сделайте о ней. Или даже серию, с фотографиями и прочим, со всеми сведениями, какие ни есть… ну, не вас учить. Тему раскрутить, чтобы мэрия не очень-то ломалась, отдала храм. Это просьба. Общину создадим, на это другие найдутся люди, счёт откроем на восстановление, объявим… Что вас смутило? — И посмотрел задорно, щипнул усы. — Все просто: в ней прадеды еще мои крестились, молились в меру смирения, а один дьячком даже в ограде похоронен… где теперь та ограда? И плиты могильные, говорят, вывезли и распилили, пустили на бордюры, когда центральную улицу асфальтировали… Нет, вспоминать пора — себя, своё. Понимаю, вы атеист, да и сам-то я… Но как вы на всё это смотрите?»

Неожиданным всё это было, и Базанов не то что замешкался — слова поверней подбирал, тыкал в пепельницу сигаретой; и очередную достал, прикурил: «Не отрицательно, Леонид Владленович, это уж по меньшей мере. Обман ли это или самообман — веру имею ввиду… Не знаю. — И признался: — Церковь — она, конечно, выше моего пониманья… Здесь тайна. В любом случае, это нужда народа моего, великая; а в ней и жмых за хлеб сойдет, лебеду с корьем, глину — и ту ели… Не нам нужде этой судьями быть, мешать ей тем более. Может, чем и помочь даже».