Я уже начинал выискивать предлог, чтобы отказаться от ежедневной помывки, когда мне объявили о том, что самых больных отправляют на обследование в гарнизонный госпиталь. Я немедленно воздал хвалу Всевышнему и стал собирать в дорогу свои скромные пожитки.

В госпиталь меня и еще одного бойца отвозил Юра. Поняв, что я всё же там останусь, он отозвал меня. Мы отошли в сторону. Тут я услышал то, что никогда и не мечтал услышать от „натурала“ — правда, уже бывшего. Объяснение в любви было настолько приятным, что мой барометр живо на него отреагировал. Произнеся дежурную фразу, что я его тоже никогда не забуду и что был бы рад снова встретиться, я пошел осваивать новые просторы для деятельности.

Началось обследование, и все мои мысли уходили на то, чтобы поскорее вырваться из тисков Советской армии. Здесь хорошо, но дома всё-таки куда как лучше! Для человека, больше всего ценящего свободу, было просто утомительно глазеть изо дня в день на забор, который явно ее ограничивал. Дела продвигались неплохо, я очень быстро убедил местных врачей, что я самый больной солдат Краснознаменного Белорусского военного округа, а жив еще только благодаря тотальному склерозу, из-за которого забываю вовремя умереть. Секс отошел на второй план — скорее, потому, что я был сыт им по горло, но всё-таки главная причина заключалась в том, что не было не одного солдата, с кем бы я согласился переспать даже в обмен на свободу. Как назло, подобрались одни выходцы из Средней Азии и братского Кавказа. Один вид их обрезанных инструментов вызывал у меня полную алибидемию.

Прошел почти месяц. Я уже поверил в то, что меня комиссуют, но в дело опять вмешался Случай, до этого исправно мне помогавший. Самый Главный Врач застал меня на улице с сигаретой, а это было еще хуже, чем преступление. Уже к вечеру следующего дня я снова был в родной казарме. У входа меня встретил мой новый избранник. Я поздоровался с ним и выразил сожаление, что из-за его наряда мне придется мерзнуть ночью одному. Должен заметить, что по ночам было холодновато, и только поэтому моя реплика не заслужила особого внимания.

После обеда меня вызвал командир роты, который явно намеревался сделать мне внушение. Мой бледный вид смешал его планы, и он участливо стал расспрашивать, чем я занимался на „гражданке“. Я просто не представляю, что бы с ним приключилось, узнай он всю правду. В своем ответе я сделал упор на классический каллиграф. Товарищ майор тотчас расплылся в улыбке и посоветовал мне воздержаться от обмороков, пообещав взамен устроить мне легкую жизнь в качестве взводного писаря. Оральный договор был заключен, и мы мирно разошлись.

Уже к вечеру я понял, что товарищ майор придерживается своих обещаний. Я получил задание сделать какие-то ротные списки (от слова „рота“), после чего сразу принялся за дело. Мое искусство настолько понравилось нашему лейтенанту, что я ждал благодарственного поцелуя хотя бы в щечку. Тщетно! Не услышал даже отрывистого „Спасибо“.

Мои предположения насчет холодной ночи полностью подтвердились. Ежась от холода, я про себя забавлялся местными храпунами. Иногда они наглели до такой степени, что игравшие в карты сержанты вынуждены были бросать в них сапоги. Эта акция имела всегда непродолжительный успех. Уже через несколько минут храп доносился из другого угла и, как бы в отместку, с удвоенной силой.

Три следующих дня мне пришлось посвятить азбуке Морзе. Я настолько преуспел в учении, что очень быстро превзошел многих сослуживцев, только этим и занимавшихся. Вернее, не только этим. Два раза в неделю весь наш взвод вместе с Ивановым уходил в наряд на самый что ни на есть настоящий свинарник — разумеется, без меня. Как ненавидели меня мои однополчане! В душе я их понимал, но ничем помочь не мог. Уставшие и вонючие, приходя в казарму, они видели меня сладко спавшим. Драться боялись из-за ответной реакции в виде припадков. С Вадимом за это время судьба меня не сводила. Любимый проводил ночи либо в туалете, либо в свинарнике, где и умудрялся хоть немного отсыпаться.

Кроме изучения „морзянки“, я работал над всякого рода документацией, которую почему-то меня заставляли раз за разом переписывать. Впрочем, у меня и в мыслях не было хоть как-то выражать недовольство.

В один прекрасный январский день — вернее, вечер — появился Юра. Он пришел опрыскивать помещение то ли от крыс, то ли от нас. Встреча боевых друзей была короткой, так как все уже выходили строиться на ужин. Пообещав скоро заболеть, я пошел принимать пищу, которая в тот момент не показалась мне чересчур отвратительной.

Я начинал привыкать к скудной и серой жизни. После завтрака — занятия „морзянкой“, потом обед, потом работа над бумажками, потом ужин, потом обязательный просмотр программы „Время“, на который сгоняли даже сержантов. День кончался тем, что я ложился в холодную кровать и начинал мечтать о Вадиме. Но его постель была по-прежнему бесконечно пуста…

Из-за этой поганой программы „Время“ ко мне приклеилась вовсе не заслуженная, на первый взгляд, кличка „Катя“. Во всём была виновата Катя Лычёва, как потом написал один „культуролог“ — большезубая пионэрка, любовница Саманты Смит, царствие ей небесное. Так вот эта самая Катя, любимица президента Рейгана, однажды написала ему письмо, что, мол, нехорошо продолжать гонку вооружений. За это она удостоилась приема у него в Белом доме и теперь не сходила с экранов телевизоров. Общего у меня с ней было много: фамилия, нелюбовь к гонке вооружений и, хочу надеяться, предпочтение мужского пола женскому. Но мои-то сослуживцы об этом еще не знали, и даже повода догадываться я им пока не давал. Однако это не помешало Антону запустить кличку, которая, впрочем, не казалась мне обидной. Пошли производные типа „Катенька“, „Катюха“ и вопросы, не родственница ли она мне случаем. Я с притворной злобой отвечал, что дочка, а потом начал отмахиваться обеими руками, утверждая, что она не дочка мне и вообще не родственница и даже не однофамилица.