Остановись, время, пусть мою бренную годову

Еще раз обмоют снега и дожди,

Пусть мои очи, влюбленные в мир,

закроются позже на один миг.

— Сам написал?

— Да.

— Это пессимизм и больше ничего! Сам говорил, что хорошее настроение укрепляет здоровье, больные выздоравливают! Если ты из-за мелочей так распустил нюни, то нам вообще нужно сложить руки. Не так ли?

— Мое горе тяжелое, Аннабег,— проговорил Ялкаб, приподнимая опухшие веки.

— Слушаю.

— У меня рак. Он образовался в почках и гортани. Про это я не сказал никому, потому что мама все принимает близко к сердцу. Да к тому же, у нее больное сердце. И к тебе просьба: пусть этот разговор останется между нами. Я пришел к окончательному решению. Поеду в Ашхабад. Маме и другим скажу, что еду на курорт. А там... что будет, то и будет. Если я скажу своим учителям про свое состояние, они найдут способ, чтобы успокоить мать, я желаю только одного: мама не должна знать, что я умер. Вот это мое последнее желание и просьба к живым.

Они помолчали.

— Когда ты собираешься ехать? — спросила Аннабег Курбанова, пряча в уголке цветастого платка с кистями черные изогнутые брови и повлажневшие карие глаза, и зябко вздрогнула.

— У меня уже есть билет на завтрашний самолет. — Я приеду провожать тебя с учениками.

— Нет. На аэродром поеду один. Так будет лучше. Только ты сейчас сходи к нам и расскажи маме, что я еду на курорт. Скажи, что прислали специально для меня путевку. Вобщем, ты ее подготовь к этой новости и объясни, что я должен уехать. И Аширу скажи точно го же.

Ялкаб, опираясь руками о стол, хотел встать, чтобы проводить Аннабег Курбанову, но в этот момент вошла, приоткрыв дверь, медсестра. Она протянула голубой конверт Ялкабу:

— Ялкаб Пальванович, вам1 И знаете, от кого и откуда? Из Ашахабада, от самого Нурмурадова! — сказала она и, улыбаясь, вышла.

Ялкаб. застыв на месте, перечитывал несколько раз письмо. Затем, разгладив согнутые места, протянул его Аннабег Курбановой и негромко произнес:

— Это не только мне, тут, между прочим, н для тебя есть кое-что.

Содержание письма профессора было такое:

«Уважаемый Ялкаб Пальванович!

Как сообщалось в газетах, Урх поправился. Сердцебиение и кровяное давление — нормальные. Теперь он с точки зрения медицины спасен и даже, берусь утверждать, огражден от разных случайностей. В борьбе за жизнь Урха мы, ученые, приобрели очень ценные научные факты. И теперь мы решили передать эти факты гласности, проведя в четверг в клубе Туркменского Государственного медицинского института конференцию. В этой конференции будет участвовать и академик Александр Иванович Павлов.

Ученый Совет мединститута просит принять участие в конференции тебя и Аннабег Курбанову».

— Ты, конечно, поедешь? Ялкаб поднял глаза.

— Обязательно поеду. Остальное, посмотрим.

— Я верю в талант Александра Ивановича, верю острому ножу Нурмурадова, они спасут тебя от твоего недуга, — сказала убежденно Аннабег.

— Возможно, — неопределенно ответил Ялкаб. — Все зависит от того, в какой стадии Мое заболевание.

* * *

Тысячу лет пролежал на грани небытия замерзший мозг, поэтому он сразу не может восстановиться.

Сон Урха длился долгое время. Медсестра каждый день по три раза переворачивала его с одного бока на Другой.

Павлов с Нурмурадовым пришли на очередной осмотр больного. Они сделали вывод, что хотя он медленно просыпается ото сна, но уже скоро пробудится. Мускулы на ногах и руках Урха окрепли. Учащенное дыхание изменилось, стало медленнее и глубже, иногда он только тихо стонал.

Два ученых, переглянувшись друг с другом, вышли в соседнюю комнату.

— Наш больной скоро проснется. Если мы будем сидеть сложа руки, то можем попасть впросак, — проговорил многозначительно Александр Иванович,

Нурмурадов промолчал и начал ходить по маленькому кабинету взад и вперед. Приподняв занавес, он стал наблюдать за машинами, которые одна за другой стремительно проносились по улице.

— Александр, я понимаю, что ты хочешь сказать. Вот возьми, например, меня. Когда впервые в нашем селе появился трактор, я от испуга не мог найти себе место, где можно было спрятаться. От гула, который он издавал, у меня в груди чуть сердце не лопнуло. И это я, человек двадцатого века. А Урх ведь человек десятого века.