Вечером, как обычно, сидя на завалинке и выкуривая самокрутку, Пумпур спросил Женю, как он смотрит на вступление в РКП (б).

— Я бы с радостью, только вот по политике я не подготовлен…

— А комиссар Аниховский сказал, что ты и есть тот самый актив отряда, который достоин быть в партии.

Поздним мартовским вечером, после работы, в красном уголке избы-читальни собралась горстка коммунистов отрядной партячейки и тот актив, о котором вчера говорил Пумпур. В его числе были Женя Птухин, Петр Пумпур, Иван Пидгола, Василий Птухин.

Аниховский обстоятельно рассказал об обстановке в стране, активизации контрреволюции, о задачах коммунистов, после чего раздал анкеты. Ребята начали их заполнять.

Настроение у всех было приподнятое, каждый шутил в меру способностей, и, конечно, козлом отпущения был самый молодой из присутствующих — Женя.

— Имя, отчество, фамилия, год рождения, — начал Аниховский, — это ясно. Пишите четко, разборчиво… Какую партийно-политическую работу вы проводили в период с Февральской по Октябрьскую революцию.

— А подпольную кличку надо писать? — почти серьезно спросил Василий.

— Ну, если была, то, конечно, укажите.

— Все было. Пиши, Женька: Евгений Саввич Птухин по кличке Воробей, с октября по январь рвался в Красную Армию, для чего занялся подделкой собственных документов.

Женя не обижался. Он смеялся вместе со всеми. В шестнадцать лет его принимали в партию!

Сразу же после заседания партячейки Женя сел писать письмо Марии Яковлевне. Ему так хотелось, чтобы лицо мамы, узнавшей о его успехах, засветилось радостью. И еще потому, что молодой коммунист Евгений Птухин все-таки очень скучал по маме, о чем не решался признаться даже задушевному другу Пете Пумпуру.

Да, обстановка в стране, которую охарактеризовал комиссар Григорий Аниховский при приеме в партию братьев Птухиных, была действительно сложной.

Попирая всякие традиции дипломатической этики, австро-германская военная делегация третий месяц торговалась на переговорах в Брест-Литовске, периодически прерывая их, давая время немецким войскам для очередных захватов новых территорий Советской России. Словно ржавчина разъедали страну спекуляция, бродяжничество, мародерство, бандитизм. Душил за горло затянувшийся голод. В зависимости от успехов интервенции периодически активизировалась контрреволюция.

Диверсии не миновали и тверскую авиагруппу.

Ранним мартовским утром городок был разбужен ружейной стрельбой и набатом пожарного колокола. На аэродроме горела ангар-палатка. К счастью, самолетов в ней не было. Словно театральная декорация, она вся занялась огнем, высоко взметнулись горящие клочья брезента. Еще десять минут, и тонкие жерди, как бы разом подрубленные, рухнули, взметнув яркий сноп искр.

Пожар потушили. Вспомнили о часовом, охранявшем ангар-палатку. В следах на снегу трудно было разобраться. Поиски привели к дощатому складу на краю аэродрома, где хранилось техническое имущество.

— Всем стоять на месте! — скомандовал Аниховский, когда увидел у стены, прямо под куском висящего рельса, предназначенного для подачи сигналов тревоги, лежащего лицом в снег красноармейца.

Осторожно обходя две пары следов на снегу, Аниховский, Татарченко, Комаровский и фельдшер приблизились к часовому. Повернули его на спину. Лоб и закрытые глаза были залиты загустевшей на холоде кровью. Картина жуткая.

— Насмерть, — едва слышно прошептал Татарченко. Фельдшер же приложил ухо к груди часового. Поднял руку, призывая людей не скрипеть снегом. — Жив! — не веря себе, воскликнул он. Осторожно сдвинув раненому шапку в поисках раны, фельдшер воскликнул: — Уши-то розовые! Шея белая, а уши розовые — значит, жив… Давайте быстрее носилки.

— Что скажете, комиссар? — обратился молчавший до сих пор Комаровский, когда они остались втроем.

— Дело ясное, вредительство!

— Нет, здесь сложнее. Смотрите на следы. Шаги часового большие, видимо, бежал. А тот, кто его ударил по голове, делал прыжки еще больше. Нет винтовки, она была в левой руке. Правой он, очевидно, бил в рельс, оповещая о пожаре. Видите, с левой стороны натоптано, видно, бандит освобождал винтовку из рук сбитого часового…

— Но палатка-то сгорела пустая? Значит, поджигал ее человек, не знавший, что самолетов там нет, — возразил Татарченко.

Они пошли по следу, оставленному бандитом, который вскоре, за сараем, по кратчайшему пути выходил на дорогу и там терялся.

К полудню выяснилось, что отсутствует военлет, бывший поручик Смидович. Вечером стало ясно, что он сбежал. Однако трудно было поверить, что этот тощий, постоянно тоскующий по отмененным офицерским привилегиям птенец последнего царского выпуска Гатчинской летной школы мог стать убийцей.

Каждый, кто узнавал эту новость, начинал с возражения: «Ну нет, этот опустившийся, невесть как попавший в авиацию хлюпик не мог напасть на человека».