Так и не привыкнув за дорогу к поездам, старший, Васятка, шарахнулся в сторону от паровоза, пустившего пары, когда все семейство Птухиных. гуськом, держась друг за дружку, шло за отцом по платформе к зданию вокзала Московско-Курской железной дороги.

У привокзальной ограды, где народу было поменьше, Савва Федорович Птухин в изнеможении свалил с плеча два больших узла, посадил на них трехлетнего сына Женю. Приказал всему семейству не двигаться, пока не отыщет Сомова, бывшего хозяина Ялтинской городской почтовой конторы, вызвавшего его в Москву.

Выйдя на привокзальную площадь, Савва Федорович был поражен множеством пролеток: у них на всю Ялту столько не было, сколько здесь на одной площади. Зачарованный зрелищем, начисто забыл о своей заботе. Опытным взглядом он мгновенно оценил, что здешние лошади значительно крупнее. «Видно, орловских племенных заводов!» Расчесанные гривы громадной шалью спадали вдоль коротких широких шей. «Хороши, но не для нас. — Птухин еще не отвык причислять себя к ялтинцам. — Для нас не сгодятся. Тяжела такая лошадь для горных дорог, и грива при крымской жаре — чистая помеха». Залюбовался Савва Федорович и сбруями, отделанными медными надраенными бляхами. Да и ямщик под стать экипажу, крупный, осанистый. По Крыму так предводитель дворянства, да и только!

Налюбовавшись, Птухин спохватился: ждут же его, сидя на узлах, домочадцы.

— Слышь-ка, мил человек, — обратился он к ближайшему извозчику, — ты не знаешь ли Сомова, что на… — Савва Федорович запнулся и лихорадочно стал искать письмо, где был указан адрес, — что на Трубной площади… — облегченно закончил он.

— А он кто, твой Сомов, губернатор, фабрикант, а может, он родственник царя? — хамовато осклабился тот. Вокзальный ямщик признал в приезжем незадачливого провинциала, над которым можно безнаказанно позубоскалить… — Эй, Кондратыч! Вот спрашивает… может, ты знаешь Сомова с Трубной площади?

— Знаю, знаю, — с готовностью включился в розыгрыш тот, кого назвали Кондратычем. — Это Сухаревский вор, его еще зовут Бычий Глаз, — нарочито громко под общий смех объяснил Кондратыч.

Савва Федорович обиделся.

— Сам ты вор, если над приезжим человеком вместо помощи зубы скалишь! — И в сердцах повернул в сторону.

— Эй, погоди! Нешто шуток не понимаешь. — Извозчик схватил его за рукав. — Давай путем расскажи, кто твой Сомов, где живет.

— Да он На паях с Ечкиным держит конный двор на Трубной площади, а живет… — Савва Федорович опять полез за письмом, — на Цветном бульваре… А у меня, понимаешь, жена с детишками малыми за вокзалом на холоду зябнут, — закончил он, показав в сторону привокзальной ограды.

— Э-э-э! Так бы и сказал — к Ечкину! Ечкина-то все знают. Здесь половина извозчиков от Ечкина. Сей секунд кто-нибудь из ечкинских тебя к нему на конный двор доставит.

Плотно прижавшись друг к другу, испуганно смотрели дети на непривычно большие, без ограды и огородов, дома, когда они пересекали Земляной вал. На выезде с Большой Казенной улицы возница осторожно направил лошадь на тротуар, где был узкий проход между домом и завалом, перегородившим улицу.

— Это что же, дом обвалился аль так хлам вываливают в Москве? — поинтересовался Савва Федорович.

— Нет, это рабочие настроили баррикад, чтоб, значит, воевать против полиции и солдат.

Непрестанно удивляясь рассказу ямщика о происходивших октябрьских волнениях 1905 года, выехали они со стороны Рождественского бульвара на Трубную площадь. А вскоре вкатили под широкие ворота на большой, заставленный пролетками двор. Чавкая копытами в конском навозе, лошадь, натужно упираясь, подтащила тарантас к крыльцу и остановилась точно напротив ступенек. Пригревшиеся в куче дети нехотя зашевелились, испуганно и с любопытством озираясь вокруг.

— Ну, пошли, — сказал возница и прямо с облучка прыгнул на ступеньки крыльца, не рискуя оставить галоши в грязи.

Нет, не ошибся в Птухине Сомов, когда рекомендовал вызвать его из Крыма своему двоюродному брату Ечкину. За пятьдесят рублей жалованья в месяц да квартиру на Цветном бульваре, возле цирка, Птухин, назначенный управляющим конным двором, служил не за страх, а за совесть. Уже давно нет во дворе той непролазной грязи, в которую они когда-то въехали. Все пролетки исправны, и у каждой свое место, несмотря на лихое упорство, с которым некоторые извозчики противились птухинским порядкам. И к мужикам Савва Федорович имел подход: не шумит, не матерится, а как-то со спокойной настойчивостью заставляет извозчиков делать что нужно. Бывало, бросит подвыпивший ямщик пролетку посреди двора, на замечание Саввы Федоровича понесет его мать в перемать, а Птухин ему спокойно говорит: «Не хочешь убрать — бог тебе судья. Я сам управлюсь. Вася, Женя, помогите бричку закатить на место». Стоит пьяница посредине, широко расставив ноги, и, набычившись, глядит исподлобья на то, как мальчишки, упираясь руками в задок пролетки, помогают отцу водворить ее под навес. Потом срывается — и с каким-то утробным, нарастающим звуком «Э-э-эх» оглобли под мышки! Тут только успей отскочить. Единым духом загонит пролетку на место.

— Тебя как зовут? — спросил кто-то трехлетнего Женю вскоре после их приезда.

— Воробышек, — назвался он именем, которым нарекла его старшая сестра матери тетка Агафья.

— Стало быть, Воробей?

— Стало быть, Воробей, — согласился малыш. Так и звали извозчики Женю — Воробей-воробышек.

Он давно уже стал общим любимцем за свой добрый характер, услужливость, любовь к лошадям, голубям и собакам.

— Эй, Воробышек! — крикнет, бывало, какой-нибудь возница, не въезжая во двор. — Погляди-ка за лошадью!