Затем господин Негри стал ронять в тишину фразу за фразой, отчетливые, тихие, точно раскаленные…

— И вот! Они веселятся. Пируют… Слышите? Слышите вы?..

— …А я!..

— …За мою проповедь… За мою ччестную проповедь… О!..

Он глухо застонал и, резко повернувшись ко мне, заговорил еще тише и еще отчетливее, как будто стремясь запечатлеть во мне важную и горькую тайну:

— Зачем скрывать истину? Знаете ли вы, мой милый, чистый юноша, в каком я положении? Денег — ни гроша! Кредит!.. Боже! Какой кредит странствующему проповеднику на Руси?.. За афиши, которые я заказал тогда при вас… надо заплатить вперед; иначе типографщик… кул-лак и эксплу-ататор… их не выпустит. Значит, концерта моего не будет. Завтра меня, артиста-проповедника, вышвырнут из этого жалкого номера, как саб-баку… А вы… вы еще…

Сердце у меня упало. Все кругом так ужасно и так преступно. Еще секунда, и я узнаю о своей доле участия в этом общем преступлении…

Но глаза господина Негри смотрели на меня из золотой оправы с мягкой лаской.

— Вы вчера спрашивали: «3-зачем? И нужно ли было это делать?» (Я понял, что речь шла о Нечаеве и Иванове.) Да! Нужно!.. Все, понимаете: всеможно и всенужно в этой стране, где такие вот субъ-ек-ты (большим пальцем он ткнул назад через плечо) хохочут сытым, утробным смехом, а таким, как мы с вами, остается только плакать… да, плакать крровавыми слезами.

Он опять уронил голову на руки и смолк. Плечи его чуть-чуть вздрагивали… Неужели он… господин Негри, которого вчера я видел таким великолепным, — плачет? Я стоял, затаив дыхание, потрясенный, ошеломленный. А из-за двери «грабителей» действительно слышались опять крики и смех…

Я робко подошел к господину Негри и сказал:

— Теодор Михайлович. Я… простите меня, но я… не могу… Если бы вы согласились взять у меня сколько нужно на эти афиши и прочее… Вот тут… у меня…

И я протянул ему свой тощий кошелек. Негри поднял голову и снизу вверх посмотрел на меня влажным, растроганным взглядом.

— Вы… вы сделаете это?.. Но нет, нет… Я не могу, не должен…

Кошелек был у него в руках. Он раскрыл и стал перечислять его содержимое таким тоном, точно читал трогательную надгробную надпись:

— Багажная квитанция… Записка с адресом, вероятно, товарищей в Петербурге… десять… двадцать… тридцать пять, пятьдесят…

Он вопросительно посмотрел на меня и продолжал тем же умиленным тоном, не спуская глаз с моего лица:

— Где-нибудь еще… вероятно… любящая рука матери зашила в сумочку сотню-другую рублей… И это все… И все-таки этот юноша, сам пролетарий, протягивает руку помощи такому же пролетарию-артисту… О, спасибо, спасибо вам!.. Не за деньги, конечно, я еще не знаю, смогу ли их взять, а за ту чистую веру в человека, которая…

Он заморгал глазами и вытер что-то под золотыми очками кончиком тонкого платка. Затем, переменив тон, сказал:

— Однако постойте… Если уже вы хотите, то… денежные дела так не делаются. Садитесь. Вот так. Давайте выясним: сколько же у вас всех денег?

Я покраснел почти до боли в лице, чувствуя себя так, как будто я обманул доверившегося мне замечательного человека.

— Тут… все, — сказал я с усилием.

В глазах господина Негри мелькнуло быстрое и сложное выражение разочарования, мгновение холодного блеска, как будто он действительно рассердился, потом — юмористическое удивление, потом просто недоумение…

— Все? — переспросил он. — И с этим вы едете в столицу? Значит, вам пришлют туда? Правда?

— Я найду уроки, — пробормотал я совсем виноватым голосом…

Он засмеялся.

— Ну, это дело нелегкое. Вам придется испить горькую чашу… Ну, ничего, не краснейте, юноша. Я вижу, что ваши средства несколько не соответствуют вашему доброму желанию… Тем более спасибо… Но, конечно, нам нужно рассчитать… Постойте: до Курска… до Ту-улы… до Москвы… до Петербурга… Я, значит, возьму у вас десять рублей на афиши… и потом еще… Ну, хорошо, хорошо: еще пять рублей… Вы все-таки меня спасаете… Концерт состоится. Деньги у меня будут. Ваш петербургский адрес? Впрочем, что ж я. Конечно, можно адресовать в институт. Я даже сам, вероятно, скоро буду в Петербурге и разыщу вас, мой милый юноша. И тогда, быть может, вы, в свою очередь, не оттолкнете руку помощи скромного бродяги-артиста… Да? Ведь правда: вы мне не откажете в этом?.. Ну, а пока…

Он встал со стула и взял мою руку. Не выпуская ее, он отклонился несколько назад, смотря мне в лицо с какой-то внезапно явившейся мыслью, и сказал:

— Еще, дорогой мой, маленькая просьба: своему дяде вы лучше не говорите ничего о… о наших отношениях. Эти люди с сердцем, охлажденным житейской прозой… Поймут ли они…

— Конечно, — сказал я с убеждением.

— Ну вот.

Дверь нашего номера скрипнула. В ней показалась глупая рожа полового.

— Господин акцизный… — начал он, но Негри сделал болезненную гримасу и сказал гневно-страдающим голосом:

— Знаю, зна-аю… Провалитесь вы все с вашими акцизными…

Малый исчез, а господин Негри опять обратился ко мне и заговорил тоном, который так легко проникал в мою душу:

— Ну, пора расстаться… Но поверьте мне, юноша… Да, да, я знаю: вы мне поверите… Теодор Негри вечный жид, цыган, бродяга. Но он не забудет, что на его пути, на суровом пути странствующего проповедника, судьба послала ему встречу с чистым юношей… доверчивым… с неохлажденной, отзывчивой душой. Прощайте же… прощайте!