— Ну что! Видите, привел! — похвастался я перед Корженевским, который все-таки имел такой вид, точно не верил, что все это предприятие может кончиться благополучно. Правду сказать, и мне казалось все это маленьким чудом: недели три назад в Ровно, на мосту, Сучков набросал в моей записной книжечке несколько линий и цифр. И теперь это все разворачивалось с такой точностью вот в эту часовенку, лавочку, дома с теми самыми номерами… И через минуту у нас окажется свой человек, земляк и товарищ среди этого шумно грохочущего человеческого океана… А что, если мы позвоним, откроется дверь, и чужие люди скажут нам, что мы ошиблись? Никакого Гриневецкого нет. А есть только все чужое, равнодушное, незнакомое. Вот только дернуть за звонок… Пожалуй, еще рассердятся…

Дверь открылась. Молодая горничная, которую мы приняли за «барышню», не рассердилась и не удивилась, а равнодушно ответила, что Гриневецкий Мирослав Иванович живет здесь, но его нету дома. «Войдите, может, скоро будут».

В просторной, но очень беспорядочно обставленной комнате, куда мы вошли, было двое молодых людей. Один сидел на стуле. Далеко протянув ноги и закинув голову так, что виднелся конец носа, он беспорядочно и неумело тренькал на гитаре. Другой у окна крутил папиросу, кося глаза на какую-то толстую книгу.

Наш приход не произвел на них особого впечатления. Гитарист еще некоторое время перебирал струны, потом поднялся.

— Вы, верно, Мирочке будете ты-ываришши? — спросил он. Лицо у него было медно-красное, не совсем чистое, и говорил он с каким-то своеобразным акцентом на ы,точно выдавливая слова.

— Да, мы из Ровно.

— Гы-ыварил он. Ды вот укрутило ево. Сами ждем.

— Шата-атся… долго что-то, — буркнул читающий и опять уткнулся в книгу. Лицо последнего показалось мне необыкновенно интеллигентным и серьезным: крупные черты, тонкие усики над полными губами, раздвоенная бородка и темные густые волосы, закрывавшие лицо, когда он наклонялся над книгой. Тогда дым папиросы проходил через эти волосы, и мне почему-то вспомнилось некрасовское: «Студент не будет посыпать твоих листов золой табачной». — «Настоящий, серьезный», — подумал я почтительно.

— Будем зныкомы, — сказал молодой человек, тренькавший на гитаре. — Никулин Ардальон. Студент-технолог.

— Веселитский, — сказал приятной грудной октавой другой.

Раздался опять звонок, и в комнату вошел Гриневецкий. Это был высокий красавец, с золотисто-русыми волосами, падавшими ему на плечи, и большими серыми глазами. В белой ризе он мог бы сойти за архангела в какой-нибудь мистерии. Таким, как теперь, в пледе, небрежно кинутом на плечи, он походил на немецкого художника времен романтизма. В гимназии он шел двумя классами впереди меня и считался звездой. Я смотрел на него снизу вверх, и теперь меня тронуло открытое радушие, с каким он нас встретил. Впрочем, радостное оживление тотчас же сошло с его лица, и на нем проступила забота. Скинув плед, он. швырнул на постель какой-то сверток и зашагал по комнате. Ступал он тихо, не стуча, а как-то шлепая по полу пятками. Приглядевшись, я убедился в печальной истине: каблуков в сапогах вовсе не было, и на полу оставались сырые следы.

— Ну-с, сле-ды-вательно, Мирочка? — протянул Ардальон Никулин, глядя на Гриневецкого вопросительно.

— Следовательно, ни черта! — сердито ответил Гриневецкий.

— Ы-ыд-нако?

— Полтора, вот тебе и однако.

Ардальон громко и язвительно фыркнул.

— Пх-хы-ы… исто-ория. Да ты ба, чудак, объяснил ему: ведь только весной выкупили за восемь…

— Он говорит: поносите еще лето, и полтинника не дам.

— Резон, — спокойно сказал Веселитский. Он все читал, как будто не интересуясь ни разговором, ни последствиями неудачи. А я почтительно догадывался, что Гриневецкий, наверное, ходил в кассу ссуд, носил что-нибудь закладывать. Ожидания обмануты, и теперь они в безвыходном положении. Конечно. Может ли быть иначе: студенты, интеллигентные пролетарии! Еще это, кажется, называется «богема»… В Париже есть Латинский квартал… Там тоже наука и нищета живут, как родные сестры… Что, если бы…

Я посмотрел на моих новых знакомых. Сносно одет был только Никулин. Веселитский был без сюртука, один рукав рубахи не застегнут, карманы широких брюк надорвались и оттопырились. Я подумал, что с моей стороны, может быть, не было бы дерзостью мечтать о том, чтобы примкнуть к их коммуне.

Дело это сладилось как-то само собой, легко и просто. Компания действительно переживала кризис. В комнате им уже отказали. Она была для них слишком дорога и роскошна. В том же доме освободилось под самой крышей помещение как раз для четверых, и оно может быть названо великолепным литературным словом «мансарда». За прежнюю квартиру осталось четыре рубля, а у компании ни копейки, ни чаю, ни сахару. Гриневецкий заходил к Сучкову на его прежнюю квартиру, в Четвертую роту, но он еще не приехал.

Мои семнадцать рублей оказались целым богатством. Через полчаса у них весело кипел самовар, на столе был белый хлеб и колбаса, а под вечер мы перевезли наши чемоданы прямо в «мансарду». Корженевский к нам не примкнул. Победив свою робость и расспросив, как это делается, он пустился по Семеновскому полку, читал билетики, осторожно подымался по лестницам, робко звонил, вежливо торговался и к вечеру уже нанял себе дешевую и удобную комнату.

— Ы-ыста-рожный молодой человек, — сказал Ардальон, — блы-ыгаразумный. Уклонился от зла и сотворил благо…

— Што ш, — серьезно подчеркнул Веселитский. — И верно… С нами тут тоже, братец… добра не наживешь.

И он махнул рукой. Мне очень понравилась эта самообличительная фраза и серьезный тон, каким она была сказана… Но, по существу, я, конечно, был с нею не согласен и чувствовал себя совершенно счастливым. Можно ли так сразу устроиться лучше.

Низкая комната, разделенная надвое деревянной переборкой. Небольшие квадратные окна. Угол потолка скошен, так как комната под крышей.