"Боже! Как ему не холодно?" – подумалось ей, глядя на его фуражечку.

– Ездют всюду, – пробурчали у неё за спиной, когда алексеевец ускакал вперёд.

– У нас на Ямской третьего дня обыски были, – донёсся другой голос, сиплый от застуды. – Троих в контрразведку увели.

– Третьего дня? Знамо дело, кокнули их уже.

– А они что, большевиками были? – вмешался третий голос, женский и усталый.

– Да хрен их разберёшь, Анна Петровна, – ответил тот же сиплый. – Пашка-то, Савелия сынок, точно большевичок, а те двое у нас с недавно поселились, с декабря.

– Вот я и говорю, – вступил первый голос, – что те, что эти – один чёрт лысый! Была Совдепия, стала Кутепия…

– Ты это брось, – охолодил его сиплый, – так и несдобровать можно. За городом хоть и перестали вешать, но читал, что в газетках пишут? Нет? Расстрельные списки, кого и за что в расход.

– Прям как комиссары…

– То-то!

– Вешать не перестали, – возразил женский голос. – С чего ты взял? За грабежи до сих пор вешают, мне соседка говорила. Она сама видела в Гремячке повешенных с табличками "За грабежъ".

– Слыхали? – вклинился в их разговор чей-то четвёртый голос. – Господа-охвицеры ювелирный магазин разграбили, а сами за грабежи вешают. Вот они вам законность и порядок!

– Это ты хватил, почтенный, – ответил сиплый. – Всех ювелиров ещё осенью обчистили – на нужды армии. Их тогда ещё вне закона объявили…

Слушавшей разговор Любе показалось, что говоривший смеётся, но за спиной не доносилось ни звука хоть как-то похожего на смех.

– Все камушки и золотишко в военную казну пошли, – продолжал рассказывать сиплый. – Старого Вениамина Львовича корниловцы со всею семьёй кончили, а у него дома, говорят, барахлишка золотого, обручательных колечек да лампадок и фамильных камелий до одури много сыскали…

– Ишь ты! А с виду такой милый человек был, – подивился первый голос.

– Так это сынки его, чекисты, всё к папаше свозили, – поддержал сиплого женский голос.

– А ты откудава знаешь?

– Знаю, милай, знаю… Племяш мой понятым ходил…

– Чего тут не знать? – удивился сиплый. – У Вени Львовича, считай, полгорода золотишко и барахло на еду меняло.

– Да откуда ж у него жратвы столько?

– Исак евоный в ЧК служил, а Яшка-балбес, что с моим Кузьмой учился, в продотряде. Мудрено ли?

– А аптекаря на Усадебной за что повесили? – спросила женщина.

– Не знаю… Быть может за то, что он из выкрестов… Теперя вон посадили в аптеку какого-то студента, она нынче по военному ведомству числится…

Дальнейшего разговора Люба не слышала, она задремала.

– Простите, барышня, – растормошили её за плечо, – очередь движется. Да и спать на морозе…

– Спасибо… – она встретила участливый взгляд мужчины в потёртом тулупе и улыбнулась.

Люба подняла чемодан, показавшийся ей сейчас ещё больше потяжелевшим, и сделала несколько шагов. А потёртый тулуп уже вернулся в свою очередь – ту, что двигалась левее.

До заставы оставалось не много. Потерпеть мороз с четверть часа, а затем в тёплый вокзал – ждать поезд. Навстречу очереди, обтекая выезжающих, вдоль заборов гурьбой повалили недавние пассажиры прибывшего состава. Уже прошедшие проверку и оттого устало-радостно возбуждённые. Последними от вокзала шли четверо: простоволосый, явно потерявший шапку, грузный господин с одутловатым лицом да разбитым в кровь носом; и трое конвоиров – вольноопределяющийся и два солдата с простыми полевыми погонами рядовых.

– В контрразведку повели… – послышалось из очереди.

– Снова вешать…

– Цэ ж шпикулянт… Гля, яка шуба на ём! И цацки як на показ выставыв… Сука…

– Кутепов уже за спекулянтов принялся?

– Натурально, как в Новороссийске их развешивал…

Когда подошла Любина очередь, она сунула в руки унтер-офицера документы. Стоявший рядом солдат с почему-то не чёрно-красными как у всех погонами, а с простыми зелёными с буквами "К" по центру, подхватил её чемодан и поставил на телегу, жестом пригласив раскрыть.

– Куда следуете? – учтиво поинтересовался унтер-офицер, придирчиво рассматривая документы.

– В Харьков… Службу искать…

– И кем же?

– Могу прачкой, могу швеёй.

– А жильё у вас, простите, в городе имеется?

– Здесь в Курске?

– Да.

– Квартира осталась от папеньки. Три комнаты…

– Эх… что ж вы в Харьков-то? Нешто здесь нельзя никак?

– А как? Прачечную, где я служила, снарядами разбило. Есть нечего. Менять уже тоже почти нечего…

– Погодите, барышня, – унтер повернулся и махнул кому-то рукой и на миг распахнулся отворот его шинели, показав тельняшку под расстёгнутым воротом солдатского кителя.