Шрифт:
«А я уже успела позабыть о тебе, дитя моря! Прости меня, глупую», – виновато подумала я и извиняющимся жестом приложила раковину к уху. Морское сокровище, наученное Лорейной, сначала молчало, а потом тихонько запело нежным проникновенным голосом.
Скажи мне, рок, зачем когда-то,Сплетая жизней наших нить,Ты подарил душе крылатойСамо умение любить?Смешал в безудержном экстазеДобро и зло, тоску и гневИ научил, как в высшей фазеСорваться, сердцем отболев…Как можно мир за миг единыйОтдать, продать или украсть,Финал пресечь неотвратимыйИ даже смерть принять за страсть,В обман поверить и в уловку,Жизнь перекрасить в цвет любойИ в западню – смешно, неловко,Ступить с отчаянья ногой…За что обрек нас на мученья?Мы и теперь готовы кровьПролить за сладкие мгновенья,Стремясь познать ее, любовь!Мы шепчем каждый день молитвы,Возносим из пучин греха,Но после них в любовь, как в битвы,Спешим под знаменем стиха!А потому мы раз от разуСмиренно просим: «Дай вкуситьНам это зло, чуму, заразу,Твой дар – умение любить!»«Странно! – взволнованно размышляла я. – Неужели волшебная раковина сумела уловить мои сомнения? Пропетые ею строки как нельзя точнее иллюстрируют судьбу несчастных песчаниц: их бытовые потери, утрату любви, их тупой фанатизм… Чего они лишились? Что удерживает их в обители? А сама раковина… Ведь Альсигир говорил о том, как однажды она заплачет, и тогда… Тогда…» – И тут я резко вскочила, ибо снизошедшее на меня озарение было подобно удару молнии, разбившему монолит моего отчаяния. Я внезапно поняла все!..
– Ребекка, Беонир, просыпайтесь немедленно! – ликующе вопила я, кругами бегая вокруг фонтана от избытка переполняющих меня чувств. – Я придумала!
– Ну и что такого замечательного ты опять придумала? – кисло поинтересовалась воительница, выходя из дверей корпуса и кулаками растирая не желающие раскрываться глаза. – Не могла до утра подождать? Лучшее, чем можно сейчас заняться, это хорошенько выспа-а-а… – Конец фразы потонул в громком зевке.
– Придумала, как спасти дочерей песка! – захлебывающейся скороговоркой выпалила я, ожидая ее восторженной реакции.
– Чего? – У лайил даже рот от возмущения перекосился. – Зачем? Думаешь, они заслуживают твоего сострадания?
– Великодушие состоит не в том, чтобы дать другому человеку нечто такое, в чем он нуждается больше меня, а в том, чтобы дать ему то, без чего я сама не могу обойтись! – улыбнулась я.
– Без чего это? – непонимающе изогнула бровь моя окончательно проснувшаяся подруга.
– Без любви! – скромно пояснила я.
– А-а-а! – глубокомысленно протянула Ребекка и задумалась. На ее красивом лице отразилась застарелая, дремучая сердечная тоска.
– Йона, подумай, а стоит ли? – нудно завел Беонир, следом за воительницей выползший из недр здания, служившего нам временным пристанищем.
Но я, не дослушав его вразумляющие сентенции, выхватила из ножен Лед и со всего маху врезала клинком по статуе, возвышающейся в центре фонтана. На песок посыпались разнокалиберные обломки мрамора… Ребекка и Беонир протестующе запричитали, но меня было уже не остановить.
– Зря ты так поступила! – осуждающе произнесла лайил. – Богиня коварна и злопамятна, она отомстит за надругательство.
– Значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а скорее тем, чего он дерзает достигнуть! – отмахнулась от нее я, водружая на опустевший постамент свою певучую раковину.
– Плачь! – громко приказала я и, склонившись, прошептала раковине строки, некогда продекламированные мне чародеем Альсигиром и навечно врезавшиеся в мою память.
– Йона, ты, наверное, сошла с ума! – мрачно изрекла Ребекка, внимательно наблюдающая за невообразимым действом. – Раковины не плачут…
– Разве? – усмехнулась я, ибо увидела, как в глубине перламутрового завитка вдруг заплескалась невесть откуда появившаяся голубая влага. Вода все прибывала, превратившись сначала в тонкий ручеек, свободно перелившийся через край ракушки, а затем – в широкий поток, постепенно заполняющий все пространство фонтана, огражденного каменным бортиком, размывая скопившийся в нем песок.
– Ну и к чему все это? – с непониманием осведомилась воительница, отшагивая назад, ибо вода уже подступала к самым ее ногам, грозя замочить щегольские, подаренные эльфами сапоги. – Ну уподобилась ты Неназываемым, создавшим сушу и реки с морями… А дальше-то что?
Я не удостоила подругу ответом, просто лукаво ей подмигнула и, развернувшись на каблуках, целеустремленно зашагала к детскому корпусу… Брюзжа, словно пара дряхлых стариков, друзья направились за мной. Ощущая в себе силу гиганта, я нетерпеливыми пинками вышибла несколько дверей, преграждающих мне дорогу, правда, присовокупив к примитивному напору грубой силы толику подвластной мне магии. Достигнув кладовки, где на стеллажах хранилось множество детских статуй, я наугад сняла со своего ожерелья еще одну жемчужину Эврелики, зажмурилась и, не глядя, с надеждой бросила ее через плечо…
– А третья есть сама любовь! – громко провозгласила я и выжидающе замерла, не осмеливаясь оглянуться.
– Офигеть! – вдруг ахнула Ребекка и звучно шлепнулась на пятую точку. – А чтоб меня мантикора три раза переварила!
«Ну раз уж наша воительница впервые в жизни адресовала себе свое любимое ругательство, значит, там случилось нечто воистину несусветное!» – с ликованием поняла я и стремительно обернулась… На одной из полок стеллажа сидел крохотный мальчонка лет трех, одетый в красные штанишки и замшевую безрукавку. Малыш недоуменно жмурил припухшие от долгого сна глазенки и испуганно кривил губки.