Он всегда и все знал о сменах. И вот вынул записную книжку, засаленную, большую и пухлую, как сам Сашук. Затем столь же медленно вынул очки.

— Та-ак. Второй цех... Утренние и вечерние смены. Та-ак...

Барак проснулся, и Челомбитько встал, поднялся с бревна. Ключарев-мальчик не успел среагировать, и Челомбитько наткнулся на него. Ясное дело, он понял, кто подсвистывал ему из кустов.

— Опять шляешься? Чем у тебя только голова заполнена, — сказал Челомбитько.

Ключарев загнал щепу в ладонь, вынул ее и теперь отсасывал из ранки кровь.

— Как там Клава? — по-деловому и не без мстительной нотки спросил Ключарев-мальчик.

Челомбитько промолчал... Клава, вышедшая замуж за Двушкина, за того ревнивого краснопомидорника, не померкла в глазах Челомбитьки, даже когда родила и вроде бы надежд оставалось мало. Не померкла. Может быть, даже новым светом засияла, кто знает?.. Но затем Клава опять родила, и на этот раз двойню. И почему-то именно то, что двойня, угнетало Челомбитько. Тут был комический элемент, что-то излишне реальное и здоровое, а это так не шло к его грустной и, как он говорил, вечной любви. Раньше Двушкины — несколько родичей — не раз грозили Челомбитьке, бывало, и колотили. А теперь нет. Теперь в Поселке с восторгом говорили о двойне и о том, какой все-таки Двушкин молодец мужик. А Челомбитько с его печальными глазами был просто забыт. Или — при случае — высмеян.

И вот Челомбитько погасил папироску, вздохнул и сказал сам себе:

— Мотать отсюда надо.

Ключарев спросил, все еще отсасывая кровь из ладони:

— Куда?

— Да мало ли... Сейчас в любом городе строят. — И добавил, прошептал еле слышно: — Мотать надо...

Но не успел. Так и жил. Лишь много лет спустя Ключарев узнал, что Челомбитько в те дни «сдвинулся» — сделался психически болен.

И вот суббота. С утра Ключарев протирает окна. Он добросовестно трет, развинчивает рамы и затем трет стекла изнутри. С высоты пятого этажа он замечает Аникина, жильца из второго подъезда, — это интересно, а протирать окна становится уже скучно, и Ключарев кричит жене:

— Майк!.. Аникин в гости идет — поставь кофе.

Майя готовится к отчету, и ей, само собой, лень.

— А если сам?

Но Аникин, возможно, и не зайдет — он стоит около длинной вереницы собственных «Москвичей» и «Волг», там обычно играют дети, и что-то объясняет своей Любочке. Хроменькую Любочку — она в возрасте Дениски — дети не желали принимать в игры. А почувствовав в этом сюжет и вкусив интерес, больно поддразнивали. И однажды бедняга Аникин с рвущимся сердцем выбежал из квартиры и раза два шлепнул хорошенькую Олю Бажанову. Благопристойный кооперативный дом взбурлил. Одни видели в Аникине злодея, другие, понятно, защищали. Было и собрание. Ключарев не пошел. «Но душой ты, конечно, Аникина защищал? — спросила Ключарева жена. — Я угадала?» — «Угадала». — «Ну ясно. В любимом твоем Старом Поселке, вероятно, порка была как баня. Не реже раза в неделю, да?» И он даже не стал ей тогда отвечать, промолчал.

— Майк!.. Ну поставь кофе.

— Поставила, поставила... О Господи.

— А спиртное что-нибудь есть? — Ключарев заканчивает протирать раму.

— Откуда?

С того дня Аникин и стал иногда заходить к Ключареву. Оказалось, что у него в прошлом тоже есть свой Старый Поселок, — назывался он по-другому, «Пятый километр», но суть та же. И такая же ностальгия, такая же тяга туда, несбыточная, разумеется. Усядутся оба, пьют кофе, пьют вино, и до чего ж приятно поговорить.

— Привет! — Ключарев, высовываясь из окна, машет рукой приближающемуся Аникину.

Аникин, как всегда, несколько смущен:

— Я вот с Любочкой ходил в театр... «Синяя птица»...

Ключарев усаживает Аникина — кофе на подходе. Ключарев не сразу начинает о Поселке, разговор придет сам собой. Да, «Синяя птица» — это полезно. Ключарев рассказывает, что как-то Дениска пришел с улицы несправедливо обиженный. Так сказать, проигравший и побежденный, и не важно, какая была игра. Тогда Ключарев стал объяснять сыну, что если победители несправедливы были, нечестны, нехороши, то все ясно. И переживать не стоит. Но Дениску это не устроило. «Вовсе нет, папа... Ты не о том, папа. Ты ничего не понимаешь. Ты брось-ка эти отжившие глупости, а лучше научи-ка меня выигрывать. Мне не слова объясняющие нужны, мне, папа, выигрывать нужно» — примерно так он и сказал, в переводе с детского.

— Жизнь — это жизнь, — задумчиво говорит Аникин.

Разговор приближается к своей вершине. Вот она. Ключарев и Аникин прихлебывают из чашек и неторопливо говорят о том, как хорошо сейчас в Старом Поселке и на Пятом километре.

— А какие люди... А какая там любовь!

А ближе к вечеру Ключарев собирается ехать — передать деньги Лиде, — он объясняет жене:

— Да так. Одному человеку... Старый знакомый.

— Или старая знакомая?

— Или знакомая, — соглашается Ключарев. И поясняет: — Я занял для этого человека. И этот человек им вернет. Я только передаточное звено — так что нас денежный вопрос не касается.

— Я поняла, — говорит Майя. И призадумывается. Деньги напомнили о деньгах, это естественно. — Сходил бы ты к Рюрику, а?

— Схожу. Как-нибудь.

Ключарев почти готов — он уже оделся.

— Но ты не поздно сегодня вернешься?

— Когда я возвращался поздно?

— Смотри, а то я тоже заведу. — И Майя смеется веселым смехом верной жены. — Тоже заведу кого-нибудь... — У дверей она опять говорит: — Попроси у него статью завтра. Не откладывай, а?

Ключарев время от времени подрабатывает рецензированием научных статей. «У него» — это у Рюрика. Не у того, конечно, Рюрика, который воинственный варяг с багровым мечом, а, наоборот, у того, который (как бы в насмешку) скучнейший и мертвейший человечек. Просить у него статью для рецензирования — унижение. То есть Рюрик делает огромное благо, давая Ключареву статью. Мог бы и не дать. А дать, скажем, эту статью другому.