— Песню, песню давайте! — подбадривал Иван Иваныч.

Но запеть так и не успели: невдалеке уже грохотал третий порог — Кобыровский.

«Гух-ух-ух!» — запрыгала лодка, ударяясь носом в высокие волны…

Самым страшным оказался порог Щёки.

Лоцман надеялся обойти его по неглубокой протоке, слева. Но она обмелела. А мы уже сунулись в неё, и течение увело нас от фарватера. Стали круто разворачиваться, и лодка потеряла управление.

— Две пары за борт!

Четверо парней послушно прыгнули в воду. Поёживаясь от холода и тяжело дыша, они завернули нос вправо. Гребцы нажали, и лодка, чиркнув по каменистому дну острым килем, вошла в фарватер. А когда мы втащили через борт мокрых ребят, она уже мчалась так, что свистело в ушах.

Всё ближе и ближе подступала узкая горловина в русле Бии, прозванная Щеками. Слева зеленел островок, справа врезался в чёрный омут крутой, скалистый бом, до боли в глазах освещенный полуденным солнцем. И нас, как на буксире у глиссера, бешено тянуло к этому бому.

Серые глаза Ивана Иваныча так и застыли на какой-то точке берега.

— Вёсла на укол! — скомандовал он, передавая мне рукоять и хватаясь за шест.

Лодка почти коснулась носом морщинистой серой скалы, когда лоцман, ловко прыгнув по скамейкам с шестом наперевес, со всей силой — резко, гулко — ударил в бом. И грозная каменная стена мигом отлетела от нас метров на тридцать.

— Дайте же закурить, хлопцы! — как-то просто и сердечно сказал Иван Иваныч и ладонью левой руки смахнул пот, который крупными каплями катился со лба на глаза. — Эх, и не желал бы я искупаться вместе с вами в этих проклятых Щеках! — Улыбаясь, он выпустил носом две синие струйки дыма. — Однако, давайте к берегу: за сорок минут мы отмахали двадцать три километра.

Лодка причалила к лужайке, и Ивана Иваныча словно подменили: он опять стал тихий и робкий, каким я знал его в Артыбаше, и просто затерялся в шумной группе туристов. На стоянке мы услыхали от него всего лишь одну фразу, обращенную к девушкам:

— Извините, конечно, может, вам малинки хочется, так я сведу.

И, спокойный, молчаливый, пошёл в тайгу показывать малинник.

Ниже Турочака, в широкой заводи, бригада сплавщиков вязала плот.

Русый парень в солдатской фуражке, без рубахи, в длинных резиновых сапогах бегал по берегу и покрикивал:

— Чаль правую.

Гони кругляк на середину!

Его бригада работала по авралу. С верховьев подошли молем, в россыпь, брёвна: остро пахнущие смолой бронзовые стволы кедров, седые стволы пихты, кругляки из берёзы, осины и черёмухи.

Плот вязали из строевого леса, а волна подгоняла лёгкий кругляк, и он мешал работе.

— Жми кругляк рёчно! — гаркнул бригадир и широкими прыжками — легко и даже красиво — помчался по брёвнам к середине залива. Сплавщики устремились за ним и отжали кругляк к тросу, который перегораживал залив и не давал брёвнам прорваться в Бию.

Заметив, что мы стали на днёвку, бригадир направился к нам по шаткому настилу из брёвен, балансируя длинным шестом багра, как гимнаст на канате.

— Иван Иванычу привет! — сказал он, протягивая лоцману мокрую руку. — Э-э, да тут и другие знакомые есть! — обратился он ко мне. — Не узнаёте?

— Смутно как-то.

— Бот память-то девичья! Про Иконостас забили? Доцента на верёвке к стрижам подавали!

— Вася!

— Он самый!

— Здравствуй, Василь! Опять у тебя запарка?

— И не говори! Лес пустили навалом, не успеваю обрабатывать, прыгаю вот так целый день.

— А когда отчаливаешь?

— Нынче. Пошамаем — и в дорогу. Догоним вас, когда на ночёвку станете… Да крепи ты канат, дурья башка! — вдруг заорал Вася на парня, который замешкался с тросом у толстого пня. — Вот житуха — и покурить некогда! — сказал он с досадой и побежал помогать парню.

— Торопится Васька, на целину гонит. У него сейчас самая копеечка — один день весь год кормит. Только горяч не в меру: как бы беда не стряслась…

Река стала оживлённее. Пока мы обедали, мимо прошли два плота. На одном из них седобородый рулевой, кряжистый, в белой холстинной рубахе до колен, певуче покрикивал густым басом, и эхо далеко разносило его голос по синему лесу:

— О-о-оп! Ударь лева-а! Ещё разок! Ударь пра-ва-а! Бей сильно! О-о-оп!

Перед вечером мы обогнали маленький, очень вёрткий плот, который мастерски вели два пожилых сплавщика. Один стоял на корме и орудовал веслом, другой нежился на сене, под густой берёзкой, воткнутой между брёвен, и, поглядывая вперёд, приговаривал:

— Права-а, Федот! Бережком, бережком!

И плот послушно шёл к правому берегу, где вода струилась быстрее.

Ивана Иваныча тяготила какая-то дума, и впервые он разговорился: