Ифигения. После возвращения Агамемнона из Трои и его гибели, опираясь на туманные намеки оракулов и несомненные доводы прорицателей, все сошлись на том, что отмщение свершится, если инфанта будет вечно сохранять юную прелесть своих шестнадцати лет: волосы заплетены в две косы, а туфли на каблуке средней высоты подчеркивают приятную округлость икр. В отличие от низенькой и смуглой Электры Ифигения была высокой и белокурой, белизной кожи она пошла в мать. Опасаясь появления тайных гонцов от Ореста с вестью о том, что мститель приближается в ночи, Эгист заточил ее в башню без дверей: некий архитектор из Болоньи устроил снаружи лифт — когда кабинка поднималась и спускалась, лебедка ужасно скрипела. Ифигения жила в своих покоях со старой кормилицей и ангорским котом, глухим, как большинство голубоглазых представителей этой породы. Девушка отказалась видеться с матерью, целыми днями смотрелась в зеркала, вырезала из цветной бумаги сердечки да придумывала себе свадебные путешествия с женихами, которых у нее не было, по странам, коих также не существовало на земле, ибо бедняжка совсем не знала географии. Цветную бумагу доставлял ей один солдат: как-то раз, еще до заточения инфанты, он увидел ее во время купания, и девушка ему приглянулась. Парень запускал воздушных змеев в сторону башни, пользуясь попутным ветром, и, когда игрушка оказывалась в двух шагах от нее, стрелял из карабина по лучинке в середине каркаса; змей ломался пополам и, точно сбитый влет голубь, падал на балкон с зубчатой балюстрадой. Потом солдат окончил службу, и принцессе не оставалось ничего другого, как разрезать уже готовые синие, зеленые, красные и желтые сердечки снова и снова, делая их каждый раз все меньше и меньше. Эгист объяснял заключение Ифигении тем, будто однажды ему приснился страшный сон: появляется Электра и огромными кривыми ногтями раздирает лицо сестры, а потом отрывает ей правую руку и, убегая, кричит, что сделает из нее дверной молоток. По словам царя, он спасал таким образом кроткую девушку от гнева разъяренной фурии. Шли годы, затворница потихоньку таяла, и под ее белоснежной, почти прозрачной кожей стали угадываться тонкие кости. Когда гребень касался волос принцессы, они потихоньку звенели: говорят, сим чудесным свойством обладают локоны сирен. Однажды зимним вечером Ифигения вместе с кормилицей грела на кухне воду для стирки, и ту хватил удар-она упала, как громом пораженная. Инфанта позвонила в сигнальный колокол, и явился Эгист с двумя лакеями — в то время во дворце еще оставалась прислуга. Царь распорядился похоронить кормилицу и стал умолять Ифигению, — спрятавшуюся в шкафу, послушаться его, выйти оттуда и переехать на недельку отдохнуть во дворец. Она может спать вместе с матерью, а он уж как-нибудь устроится на троне, а тем временем ей подыщут домоправительницу. Девушка отказалась выйти из башни, не желая показываться на люди без траурных одежд, и заявила, что прекрасно может жить одна. Раб, в чьи обязанности входило вертеть лебедку лифта, спуская гроб с кормилицей, надорвался и умер. Эгист с Клитемнестрой не нашли ему замены и поэтому не могли теперь навещать девушку. Постепенно они позабыли о ней и, упомянув случайно в беседе, всякий раз говорили одно: должно быть, у нее все хорошо, раз бедняжка не звонит в колокол. Ифигения — воплощение весны, золотокрылое создание, чудесная роза, коей не суждено увянуть, — осталась в башне одна. Кот убежал на кладбище и умер на могиле кормилицы. Инфанта ничего не пила и не ела, она только бродила по темным пыльным залам. Кончился газ для ламп, сгорели все свечи. Девушка садилась на кухне у очага, но и там нечем было развести огонь. Орест не приходил — и она не старела. Затворница считала зеркала своими друзьями и искала в них спасения от одиночества, но они — огромные круглые глаза на стенах — пожирали ее. Филон Младший объяснял Эвмону Фракийскому, что Ифигения питалась лишь воздухом и мечтами, а зеркала, чувствуя свою близкую погибель в полумраке залов, превратились в вампиров и решили поглотить инфанту, от которой оставалась теперь лишь улыбка, подобная солнечному лучу. Однако, пока был жив Орест, девушка не могла исчезнуть, ибо ей, самой яркой и светлой из зорь, суждено было зажечь огни на сцене в момент отмщения. Но вот прошел слух, будто корабль, на котором плыл принц, затонул и он погиб. Зеркала, воспользовавшись этим, поглотили ту, что была для них нежным утренним светом и дарила им всякий раз новую жизнь. От нее осталось лишь облачко, похожее на легкий газовый шарф, оно тихо парило по залу из угла в угол. В башне поселились крысы, и зеркала видели только их: крыс, крыс, крыс — без счета, пока не покрылись паутиной. Потом их ртуть сгнила, словно после гибели Ифигении стала человеческой плотью. (Есть и другие версии. Возможно, ее похитил солдат, пускавший бумажных змеев; она могла воспользоваться гробом, предназначенным для тела кормилицы, и спуститься в нем. А быть может, ее отравила Электра, подсыпав ей яду в кипрскую мальвазию. Одна греческая проститутка по имени Амарилис, скрывавшая свой возраст, та, что умерла от рвоты, проведя ночь со скотником в доме Малены, вполне могла на поверку оказаться Ифигенией, которая отправилась на поиски Ореста и добывала таким образом деньги на билет. Автору, однако, гораздо больше по душе версия о зеркалах: сердце замирает, когда воображаешь, как нежное создание, почти дитя, движется, чуть касаясь пола, среди разбегающихся по углам крыс, а огромные, грязные, покрытые язвами ми зеркала в полумраке сговариваются погубить девушку.)

Кормилица. Кормилицу Клитемнестры звали Оретаной, и она говорила, будто родилась в семье ткачей в краю Гесперид [40] . Ей пришлось скрыться из родных мест от позора, а случилось с ней вот что: однажды в полнолуние отплясывала Оретана вместе с другими девицами шуточный танец — надо сказать, в тех краях не принято стягивать чем-либо грудь, а разрез на юбке с правой стороны обычно обнажает ногу до самого бедра, — так вот, танцевали они с плетеными ивовыми куклами, надев на них шляпы и панталоны, и после этого девушка обнаружила, что забеременела. Как порешили ее подружки, всему виной были штаны, которые раньше принадлежали почтмейстеру, слывшему бабником. Оретана, повторим еще раз, уехала из своей страны, отправилась рожать в лес неподалеку от Сицилии и произвела на свет нечто, похожее на круглое лукошко с ручкой в очаровательных завитушках. Не зная, куда его деть, несчастная женщина оставила плод своего чрева в церкви бернардинцев, подвесив рядом с чашей со святой водой. Окрестить странное существо она не решилась, но подумала, что люди, приходившие в храм, крестясь, окропят уродца, и малютка, если только можно назвать его так, приобщится к христианской вере, хотя и столь неявным и весьма несовершенным образом. Груди Оретаны наполнились молоком, она устроилась на площади в Таренто и стала ждать клиентов — год выдался засушливым, и коровы не давали молока. В этот миг появился глашатай в сопровождении перса, занимавшегося разведением глухих кошек, протрубил в свой рожок и объявил, что для одной греческой принцессы требуется кормилица. Женщина предложила свои услуги, и перс, знавший толк в молоке благодаря своей профессии, продегустировал продукт гесперидки и нашел его великолепным — как раз той жирности, какая требовалась. Так Оретана стала кормилицей Клитемнестры. Оная очень полюбила инфанту и, когда пришла пора выдавать девушку замуж, хотела, чтобы за нее посватался богатый и элегантный дворянин, который бы разбирался в драгоценностях и ездил бы в карете. Брак ее воспитанницы с Агамемноном очень огорчил кормилицу. Он, конечно, царь, и это неплохо, но при том ужасный грубиян, проводит целые дни на охоте, и от него вечно несет псиной. Да и разговор у него всегда один: мол, ему под силу перерубить сразу двух скифов своим длинным мечом, мол, нет во всем мире ни одной непорочной девственницы, да еще — что мужчинам претит бабья болтовня. Оретана старалась, насколько могла, способствовать удаче Эгиста и подкладывала ему за завтраком в тарелку шпанских мушек. Когда Агамемнон нашел свою гибель от рук узурпатора, кормилица, наблюдавшая сцену с верхней лестничной площадки, поквиталась с царем за все, обозвав его козлом.

Орест. В третьей части этой книги мы уже говорили о путешествиях принца, его сомнениях и тайных мыслях, о его друзьях. Теперь нам остается лишь описать конец великих деяний Ореста, опираясь на самые достоверные источники. Он явился в город, где когда-то правил, а потом нашел свою смерть его отец Агамемнон, в разгар суровой зимы. Хлестал дождь со снегом. Вечерело. Принц знал, что надо было нагнуться, проезжая под сводом Голубиных ворот, иначе можно стукнуться головой о фонарь, висевший там, и выдать себя — наверняка поблизости затаился соглядатай, поджидая появления чужака. Орест остановил коня и стал осматривать окрестности. Хотя он провел здесь свои детские годы и не раз играл в этих местах, теперь он их не узнавал. Часть городских стен сровнялась с землей, а на месте Голубиных ворот, открывавших когда-то путь на Царскую площадь, посадили широкую аллею, к которой вели с площади шесть широких ступеней. Царский дворец разрушили, осталась только одна башня. Приняв предложение знатоков истории города и драматурга Филона Младшего — теперь, когда ему перевалило за семьдесят, он подписывался Филон Второй, — сенат постановил называть ее Башней Ифигении. Это восьмигранное сооружение без дверей, чьи камни потемнели от времени, окружала зеленая лужайка. Плющ, цепляясь за уступы, поднимался по стенам до самых остроконечных зубцов, а у подножия рос один-единственный розовый куст, покрывавшийся летом дивными пурпурными цветами. В день приезда Ореста ветер пытался сорвать с куста последнюю розу, дождавшуюся самого конца осени, чтобы раскрыть свои лепестки. Принц слез с коня и повел его в поводу, медленно шагая вдоль по аллее. Он собирался обогнуть базилику и пройти на улицу Постас; там в третьем доме на правой стороне жил авгур Селедонио. Орест хорошо помнил это место — когда-то отец послал сюда его, семилетнего мальчишку, получить у прорицателя ответ, можно ли инфанту начинать брать уроки у знатока соколиной охоты и ходить на занятия, держа на руке, одетой в перчатку, хищную птицу с колпачком на голове. Принц не забыл, как авгур, одетый в белое и с черным платком, покрывавшим волосы, принял его и показал на серебряном подносе внутренности зайца, убитого царским кречетом. Палочкой, украшенной золотистыми шнурками, Селедонио отметил то место, где значилось, что ученик весьма преуспеет в искусстве соколиной охоты. Когда мальчик возвращался во дворец с подносом в руках, люди узнавали его и рукоплескали инфанту. В ту ночь ему все время снились ястребы: они кружили возле него и подставляли головы, чтобы он надел на них колпачки. Теперь Орест не мог найти ни дома авгура, ни зала фехтовальщика Кирино. Вместо вывески своего заведения тот обычно вешал у дверей на длинных ветках ясеня — дерево никогда не подрезали — латунные шпаги. Когда дул ветер, они очень громко звенели, ударяясь друг о друга. Какой-то торговец, закутанный в шарф, покончив с делами, закрывал витрину своей свечной лавочки тяжелыми ставнями, и принц подошел к нему спросить, не ошибся ли он и действительно ли это улица Постас; а коли так, то где дома авгура Селедонио и фехтовальщика Кирино. Здороваясь с хозяином лавки, Орест снял берет, и стали видны серебристые пряди волос. Свечник ответил на приветствие, приподняв свою вельветовую шапочку, и попросил повторить вопрос, с любопытством взирая на старомодное платье незнакомца и его длинный меч. Затем он ответил, что много лет тому назад Селедонио уехал в какую-то страну, названия которой он не помнил, где тогда еще верили в пророчества, а потом вернулся оттуда, совсем больной, и борода у него повылезла. Бедняга кое-как перебивался, предсказывая крестьянам, когда отелится их корова или пройдет сильный град, и продавая таблички с таинственными знаками от сглаза, а потом умер. Что же до фехтовальщика Кирино, то ему пришлось переехать из своего дома, ибо вдова сенатора, его соседка, не утратившая с годами своей прелести и имевшая большое влияние на городских чиновников, многие из которых добивались ее расположения, жаловалась на шум, производимый латунными шпагами. Кирино же ни за что не желал снять свою вывеску.

— Он переехал отсюда, — сказал хозяин лавки, предложив Оресту привязать коня на улице к железному кольцу в стене возле двери и зайти погреться. — Поселился он в пригороде вместе со всеми своими манекенами, рапирами и слугой-финном, искусным массажистом, но прожил на новом месте недолго. Возле дома стояла ветряная мельница, а Кирино никогда не закрывал окон, следуя научным рекомендациям о правильном дыхании, и из-за сквозняков схватил одно за другим два воспаления легких и умер.

Орест поблагодарил лавочника, назвавшегося сеньором Акилино, за приглашение войти в дом. Ночь выдалась на редкость холодной. Дождь кончился, небо прояснилось, и показались звезды. На улице начинало примораживать, а в лавке стояла жаровня, и теплый воздух, поднимавшийся от нее, приятно ласкал кожу. Внутри было тесно, с потолка свешивались связки разноцветных свеч: больших и маленьких, гладких и витых. Медовый аромат, казалось, согревал воздух. На толстой балке висела люстра с тремя коротенькими и толстыми красными свечами — широкие фитили давали много света. Орест сел на стул, предложенный ему Акилино, расстегнул куртку и снял с пояса меч. Он протянул руки к жаровне, посмотрел на них, а затем коснулся теплыми ладонями лица. Хозяин — худенький сутулый человечек с кайзеровскими усами — сел рядом с принцем и заговорил о том, что часто тот, кто в юности покидает родной город, семью и друзей, возвращаясь потом после долгих странствий на любимую родину, не находит там ни одного знакомого лица, да и его самого больше никто не узнает.

— Порой забывают даже его имя. Ты давно уехал?

Орест посмотрел на него своим усталым взором.

— Пятьдесят лет!

— Ты был совсем мальчишкой! — заметил свечник. — Тут многое переменилось! Судя по обхождению, ты из аристократов.

— Мои родственники принадлежали к царской семье.

— Какого царя? Агамемнона?

— Да, Агамемнона.

— Жаль, что Орест не приехал отомстить за него. Этот Эгист — хорош гусь: как посылать к нам за свечами, чтобы не пугалась в темных коридорах его обожаемая Клитемнестра, так пожалуйста, а как платить, так нет его. Отец давал ему в долг, но, как только лавка досталась мне, я отказал ему в кредите. А вот Филону Младшему, или Второму, знаменитому городскому драматургу, я продавал для его вечерних чтений свечи с кручеными смоляными фитилями, которые дают ровный и белый свет. Мне нравилось, как он читает отрывки из своих пьес, а Филон любил читать их мне, поясняя, в каких местах надо свистеть или хлопать во время представления, чтобы прослыть ценителем и знатоком ключевых моментов драмы. Больше всего нравился мне отрывок, посвященный возвращению Ореста. Принц подходит по дороге, ведущей через виноградник, к колоннам древнего храма, а впереди него бежит пес по кличке Пилад. Когда драматург лежал в постели уже при смерти, я пошел к нему отнести свечку с колпачком, чтобы свет не резал ему глаза. Она была сделана из воска, ароматизированного настойкой дыни; это отбивает запах мочи, который всегда стоит в комнатах тяжелобольных. Поэт попросил меня открыть ящик и взять оттуда спрятанный там шар: внутри него фигурки изображали сцену появления Ореста и смерти Эгиста и Клитемнестры.

— Шар до сих пор у тебя? — спросил Орест.

— Сейчас покажу!

Акилино отодвинул зеленую занавеску, за которой находилась маленькая кладовка, и вынул коробку. В ней, завернутый в черный платок, лежал хрустальный шар. Внутри шара Орест, одетый в красный плащ, пронзал длинным мечом царя Эгиста — на нем была корона и белый плащ. У ног царя лежала, сраженная, Клитемнестра в синем платье. Лавочник качнул шар, и на убийцу и его жертвы стали медленно падать снежинки. Они заполнили корону Эгиста и посеребрили золотистые волосы Ореста, так что они стали точь-в-точь такими, какими были у него сейчас.

— Как красиво!

Орест не мог отвести взора от этой сцены, коей предназначалось стать звездным часом его жизни и которой ждали все люди и даже бессмертные боги. Они с Акилино долго молчали; лавочник иногда покачивал шар, и снежинки снова падали.

— Интересно, что сталось с Орестом? — спросил сам Орест, холодным и безразличным тоном, из чистого любопытства.

— Кто, кроме Ореста, может ответить на этот вопрос? — промолвил Акилино, завертывая шар и пряча его в коробку.

Орест встал, повесил на пояс меч и застегнул куртку. Он спросил у лавочника, где найти хороший постоялый двор, и тот объяснил ему, что на первой улице, как идти налево, стоит Новая гостиница. Ее держит один генуэзец: у него всегда доброе вино и чистая постель. Орест поблагодарил Акилино и распрощался с ним, обещав навестить на следующий день и рассказать историю своей жизни. Потом он сел на коня и поехал к Новой гостинице, но у первого перекрестка повернул назад, поскакал к аллее за базиликой и выехал в поле. Поднялся ветер, небо заволокли тяжелые тучи, начиналась метель. Снежинки кружились мелкие-мелкие — точно такие, как в хрустальном шаре лавочника. Крупные слезы покатились по щекам принца. Никогда, никогда не жить ему в родном городе. Навек останется он печальной тенью, затерянной среди бесконечных дорог. Шел снег.

Аббат монастыря Святой Каталины. Известнейший теолог греческой Церкви, вступивший в тайный спор с ангелом Саммаэлем, который выдавал себя за отца Каина, опираясь на мнение Рабби Элиезера. Саммаэль принадлежит к сонму серафимов и является древнейшим исследователем искусства. У аббата монастыря Святой Каталины была любимая лошадь — животное часто простужалось, и святой отец отправил его сменить климат. Кобыла понесла от деревянного коня, выброшенного штормом на берег, и от нее ведет свой род конь дона Леона, поражавший всех своей необычной мастью.