«Декабрь. Якушкин встретился с директором завода из Челябинска— результат нулевой. Старика надо держать в узде…» О директоре из города Челябинска в журнале (пригласив его) нацелились тогда писать большой очерк; там Коляня и свел с ним свое знакомство, втиснувшись в чужое.

Вскоре же, времени не теряя, Коляня привез директора к себе в номер.

— … А как меж людьми делить блага, знаете? — такими вот словами и чуть ли не с порога напал на директора причесанный и помытый Коляней знахарь.

Даже и заминка получилась. Директор, не отвечая, только улыбнулся: он не понял. В столицу директор прилетел впервые, и в Москве ему нравилось — он был в Большом театре, а также, хотя и не с первой попытки, побывал уже в Лужниках. Якушкина ему Коляня представил тоже как нечто: как примечательность московской жизни, духовной ее стороны.

— Ну и как же эти блага надо делить? — улыбаясь, спросил директор, ожидая разговора, быть может, и впрямь оригинального.

Однако старик, тут же накалившийся, стал клеймить — если, мол, директор в первый раз берет блага, допустим, себе, то ведь в другой раз, во второй, он раздает блага тем людям, которые ему, директору, нужны, то есть опять же себе. Но ведь и в третий, когда он раздал блага не просто кому-то, а сильным и весомым людям, помня, что сильные именно и весомые упрочивают и укрепляют его нынешнее положение, он опять же раздал себе. И конца этому нет. Положение — обязывает. В четвертый раз он и вовсе дал (или подбросил) блага недругам, которые, ублажаясь, будут отныне меньше его покусывать и роптать меньше, то есть и в-четвертых, он взял себе — так и дальше; а по совести и справедливости он раздает людям только те крохи или же малые куски, которые сам он давно перерос и перехотел. Однако ведь крохами теми и кусками он убаюкал совестливую свою душу, то есть опять же, убаюкивая, в-пятых или там в-двадцать пятых, взял себе. И разумеется, этими поступками, пусть невольными, он, директор, нарушил равновесие природы. А природа — она же совесть — помнит. В конце жизни придет неминуемое отмщение. Спокойная старость, которая, конечно же, тоже благо (и еще какое!), распределится, увы, не в его пользу, — теперь он сам, обделявший, будет и окажется обделенным, ибо в-пятых, и даже в-двадцать пятых, еще не значит в-последних.

Короче: Якушкин, посверкивая глазами, пообещал челябинскому гостю жуткую болезнь, а смерть после болезни страшную и мучительную. Старик перестарался (Коляня и мигал ему, и дергал за рукав), игра есть игра, но ведь обжигала, тем более что директор челябинского завода не заслуживал и части обрушившихся на него пророчеств, — он и директором-то был первый год и никаких благ, быть может, пока не делил.

Гость старался понять и даже улыбался, однако уже не так уверенно:

— Так кто же сделает мучительной мою старость? Люди или кто-то другой?

— Природа сделает. Ваша совесть сделает.

— И от природы мне никак не уйти?

Гость ожидал, что теперь-то высказавшийся старик смягчится и известным образом заизвивается: это, мол, рассуждения скорее философские и в реальной нашей жизни необязательные, это, мол, взгляд вообще, — но старик не смягчился; извивов не последовало:

— Не уйти.

— Так что же: вы предрекаете мне страшную болезнь?

— Ужасную, — подтвердил Якушкин. — Ужасную.

Помолчали. Челябинский директор, покашляв, сказал, что он, пожалуй, в цирк вечером сходит, есть разные предложения, есть театр, и вообще он не все еще в Москве посмотрел. Проводивши гостя, Коляня вернулся; Коляня строго выговорил старику, объяснив, что так, мол, дело и на волос не сдвинется и что при таких беседушках Якушкин покровителя из влиятельных найдет едва ли. Пугнуть, мол, влиятельного смертью и душеспасением нехудо и нелишне, однако же в меру — в меру!.. Якушкин слушал и обиженно сопел. Коляня, спохватившись, отправился на кухню, что в самом конце гостиничного коридора; там сварил ему суп с травами — принес, но старик неудачей был расстроен и есть не хотел. Коляня утешал и советовал глядеть шире. Втолковывая старику, что всегда и во все времена истина пробивалась с трудом, он советовал: «Вы должны, Сергей Степанович, сформулировать свою идею в каких-то общих и приемлемых словах, — вы понимаете, о чем я толкую?» — а старик молчал и только сопел. Суп остыл. Коляня слил его в уборную, потому что назавтра суп прованивался прелым сеном и делался нехорош.

Коляня сказал вскоре же якушкинцам, что пора гнать большую волну: не сидите, мол, тихонькими, как суслики в норе, а напротив — всюду и всем рассказывайте о Сергее Степановиче, а также об исцеленных им. Однако очень-то рассчитывать на них, тихих, не приходилось.

Коляня мало-помалу сам вышел на тропу: записывая интересующихся и страждущих, он учитывал отныне общественный вес; он искал влиятельного больного, притом доступного, который, от недуга исцелившись, вознесет своего лекаря. Когда названивали, Коляня вел запись в две колонки, отделяя «просто страждущих» от «влиятельных страждущих» — смекнуть же при необходимости ему было несложно. Вторая колонка выглядела как нацеленная:

Шовкун 1927 Гипертония Издательство

Куликов 1911 Печень Министерство

и так далее; к сожалению, называвшиеся влиятельными чаще всего влиятельными не оказывались. Они много о себе понимали; самообольщаясь, могли вроде бы и то и другое, по существу же могли — мало. Или же не умели. Тут хватало и недоразумений, и святой простоты.

Но Коляня, оптимизма полный, считал, что он, прозорливый, сеет вперед и загодя, как сеют зерно. Он чуть ли не спектакли разыгрывал: приглашался влиятельный, и (с утра начеку) Коляня не звал в дом к Кузовкину никого, кроме тоже влиятельных, уже прежде в сети попавших и уловленных. Плюс — зазывался говорливый приятель-журналист, вроде Терехова, для колорита и затравки ради. Журналист, высказываясь, умничал, и приглашенный влиятельный был как бы сразу и неназойливо вовлечен в солидную и серьезную затею. Всякая шушера в такой вечер не звалась. Гналась в шею. А когда расходились — разъезд! — Коляня суетливо и не без изящно-трогательной лести усаживал Якушкина в заждавшееся такси, а то и в левую машину, дабы не ударить в грязь рылом перед теми, кто приезжали, а теперь вот уезжают на собственной или на ведомственной. Тогда же, престижа ради, Коляня заставил якушкинцев скинуться, после чего пророка одели в новый добротный серый костюм. Шляпу Коляня купил ему сам. С появлением шляпы и серого костюма на Якушкина вновь напали сомнения: совестливые толчки изнутри. Старик наедине с собой страдал, особенно же ночами, называя себя ничтожеством и самоучкой; вдруг он вставал среди сна, сопел, а то и стонал, вскрикивал и даже бил себя однажды кулаком по седой голове, — словом, старомодные ужасы ночного бдения обрушились на Коляню с новой силой; маясь заодно, Коляня увещевал его среди всколыхнувшейся ночи:

— Не хлебнуть ли вам, Сергей Степанович, — может быть, водчонки, а? Ведь помогает…

— Молч-чи! — скрежетал тот зубами, а потерзавшись и помаявшись еще, усаживался, конечно, читать брошюрки и статьи медиков, бедный старик. К тому же старикан оробел. Пугался высоты — высокого положения своих больных, чего Коляня никак не ожидал, хотя ожидать бы мог: знахарь есть знахарь, и понятно, что ему привычнее проявлять свой дар в темноте, в запахах, среди бедных и сирых.

Робость скрывая, старик лукавил и хитрил, как лукавят и хитрят дети: он делал вид, что Колянины слова вроде бы и слышит, и понимает, но не вполне. Раздвоиться же он, конечно, не мог. Или — или. Он собирался врачевать некую старуху, никому не нужную и страшную, а Коляня, целеустремленный, настаивал, чтобы Якушкин лечил главинжа одной из сибирских строек, человека с размахом и влиятельного, лежавшего сейчас с болезнью почек в московской больнице. «Почему не старуха? Почему не лечить мне старуху?» Знахарь был сердит. Знахарь упирался, еще и оглупляясь. «Я же вам, Сергей Степанович, объяснял: во-первых, старуха не при смерти. Она протянет. А главный инженер может умереть». — Коляня теперь тоже хитрил и лукавил, святого дела ради. Они торговались вечер и лучшую половину ночи. Коляня, из сна выдернутый, рвал и метал — ну, послушайтесь меня раз, только один раз, Сергей Степанович! Поверьте же, не хочу я вам худа!.. Как раз в Сибири влиятельные люди — влиятельны, и Коляня по случайности, именно что счастливой, отыскал среди тысяч и тысяч больных сибиряка, главного инженера, лечить которого знахарь может здесь же и рядом, а не в тайге. Когда же Якушкин его исцелит — тогда в тайгу. Тогда уж (и это вполне вероятно!) при огромном-то таежном строительстве и известной текучке Якушкину запросто доверят отделеньице в больнице, пусть небольшое-крохотное, — неужели же знахарь настолько туп, что ж тут понимать, что же тут такого хитрого, и на кой черт ему эта старуха, одной больше, одной меньше. Ночь в окне переламывалась на свет, и тут только, при сереньком свете, изворачивающийся знахарь наконец сдался. Согласился: один раз он, простоватый, Коляню послушает.

«Чермных А. Е. Главный, инженер. 54 года. Острая почечная недостаточность…» Врачей обойдя и с больным непосредственно сговорившись, Коляня свез Якушкина к нему в больницу, и, как бы вплетаясь в судьбу и в задуманное, инженер проявил интерес. Более того: уже на следующий день всесильный главинж, поверив, не захотел никого видеть и слышать, кроме знахаря. Знахаря же он видел и, уж точно, слышал: они остались в палате наедине за закрытой дверью. На двери была счастливая цифра — пять. Коляня, персоналом гонимый (спохватились!), все же в больницу проникал и, по больничному коридору шляясь, поглядывал на дверь с этой стороны: дверь имела лицо, чистенькая, светленькая, и нравилась, и так уж она казалась дверью-символом, и началом, и уже удачей.