— Айна, ай, Айна, слышишь. Мать назвала отца девушкой! — повторила она и звонко засмеялась.

У Айны чуть не сорвалось с языка: «Наш отец, козочка, вроде девушки», — но ей не хотелось смущать чистый разум ребенка, и она сказала:

— Если мама назвала отца девушкой, то тебя может назвать мальчиком. Ведь она часто ошибается.

— О. еще как ошибается! — подхватила Сона. — Знаешь, отец спросил ее: «Давно заснула?» А она: «Только прилегла». А разве она не с утра спит?

Айна погладила девочку по головке:

— Твоя мама, душенька, пленница сна... А о чем они там говорили?

— Говорили — приходила сваха.

— Откуда?

— Халназар, говорили, бай...

— Ну?

— Говорили богатый.

— Ну, а потом?

— Потом... потом... Постой-ка. Говорили, у него шапка... ай, я не поняла!

Айна прижала девочку к себе и зашептала быстро:

— Ну, говори скорей! О чем они еще говорили?

— Ай, да я и не слушала.

— Ну, хоть что-нибудь слышала?

— Потом?

— Да.

— Потом мама назвала отца девушкой.

— Ты об этом уже сказала. А что говорил отец?

— Ничего не говорил, молчал.

— А мама?

— Мама... мама сказала — ходжа поругал.

— Кого? Меня?

— Да нет, отца.

— Ну, а дальше, дальше что было?

— Потом, да?

Сона пристально посмотрела в лицо сестры:

— А ты разве не слышала, как крикнула мама?

— Ну что, что же она крикнула?

— Она сказала: «Свадьба... Свадьбу дочери делает мать».

Айна вздрогнула и оттолкнула от себя Сону. Вскочив на ноги, она с ковровым ножом в руке обернулась к двери и, сверкнув черными глазами, громко сказала:

— Не дам себя продать!

Была середина июня. Солнце пылало над самой головой. Раскаленный воздух обжигал. Земля дышала жаром, как зола в костре.

Вода в русле Джангутарана, протекавшего возле уездного управления, чуть струилась на дне. Водокачки хлопковых плантаций русских и армянских богачей громко стучали моторами, словно спорили и, казалось, бесконечно повторяли: «Мы не сыты! Мы не сыты!» Глядя на трубы, жадно сосавшие остатки воды вместе с илом, можно было понять, что они и в самом деле не сыты.

В этот день к начальнику уездного управления съехалось много народу. Это были старшины и волостные. Они сидели в прибрежных кустарниках и на скамейках у канцелярии. Некоторые из них думали: «В низовьях люди не находят воды для питья, скот бьется у колодцев, а хозяева плантаций все еще поливают свой хлопок». Но те, которые охраняли спокойствие ненасытных, не задумывались над этим.

Никто из прибывших не знал, зачем их срочно вызвали в уездное управление. Волостные хоть и слышали кое-что от толмачей, но делали вид, что им ничего неизвестно. Люди в шелковых халатах с кушаками, в высоких папахах тонкого вьющегося руна сидели по трое, по четверо и с серьезным видом гадали, чего на это раз потребует от них начальник уезда. Пот струился по их лицам, и они то и дело вытирали его — кто папахой, кто платком, а некоторые — просто полой халата. Лучи солнца, пробираясь сквозь листву кустарника, играли на бритых головах, на жирных шеях, на раскрасневшихся лицах.

Широкая открытая веранда канцелярии возвышалась над землей на пять-шесть ступенек. На ней, толпясь вокруг стола, оживленно разговаривали старший писарь, главный толмач и еще кто-то.

Грузный волостной Хуммет, мягко ступая, поднялся по ступенькам, отдал честь старшему писарю и, пошептавшись о чем-то с главным толмачем, вернулся назад. Волостной Ходжамурад и еще некоторые подошли к нему и заговорили шепотом. Видимо, то, что он сообщил, подтвердило их ожидания — его слушали, утвердительно качая головами. Старшина Бабахан хотел подойти к ним, но в это время из внутренних комнат торопливо вышел главный толмач и, вытянувшись по-военному на верхней ступеньке веранды, громко крикнул:

— Люди! Сейчас к нам выйдет господин полковник!

Сидевшие в кустарнике и на скамейках повскакали с мест, заметались, как стадо баранов, в которое ворвалась чужая собака. Кто был без шапки — надел ее, кто без кушака — подпоясался, все стали торопливо приводить себя в порядок. Бабахай покрепче затянул платок на животе. Он слышал, что в Мары баяр Палычев штрафует тех, кто приходит к нему без пояса, а тех, кто ездит вдвоем на коне, сажает под арест. Перед своим начальством Бабахан хотел быть подтянутым. Он разгладил халат под опояской, отведя складки назад, подкрутил усы, папаху поставил торчком и встал вперед в одном ряду с волостными.

Полковник был грозен. Позванивая шпорами и сильно топая, он быстро вышел на веранду. На приподнятых плечах топорщились золотые погоны. Из-под бритого подбородка, как накипь, вылезал второй подбородок. Холодно поблескивающие голубоватые глаза, закрученные в стрелки усы придавали его лицу суровое выражение.

Старший писарь, главный толмач и все прочие, находившиеся на веранде, щелкнув каблуками, отдали честь. Хуммет поднес руку к папахе:

— Господин полковник, салям!

К приветствию Хуммета присоединился гул голосов. Ответив на приветствие, полковник пригладил усы и обвел хмурым взглядом собравшихся. Потом повернулся, нагнул голову и несколько раз прошелся по веранде, позванивая шпорами. Старшины и волостные застыли в ожидании. Стояли неподвижно, словно окаменев.