Больной лежал навзничь в большой кровати красного дерева, посреди комнаты. Голова его тонула в подушках. Лицо было синее, почти черное, давно не бритое. Седые волосы спадали на лоб. Широко раскрытые глаза были недвижны. В ногах стояла сестра Бальзака Лаура, кусая длинную кружевную шаль. Она смотрела на брата глазами, полными безмолвного ужаса. Гюго подошел к постели.

На лице Бальзака, освещенном горевшей у изголовья свечой, застыло выражение бесконечной муки, она была и в болезненном изломе губ, и в пересекших лоб морщинах.

Бальзак хрипел и задыхался, и в неподвижных глазах его Гюго прочел вопрос. Он не в силах был наблюдать эту агонию и перевел глаза на стену.

Взгляд его невольно скользнул по озаренным свечой портретам молодого Бальзака, где он задорно улыбался, щуря проницательные глаза.

Гюго на миг опустил глаза и затем снова встретил вопросительный взгляд Бальзака. Гюго хотел что-то произнести, но губы предательски задрожали, к горлу подкатились рыдания.

Он подошел еще ближе к постели, осторожно откинул одеяло и пожал широкую руку Бальзака. Потом выпустил потную руку и снова накрыл ее одеялом. Положив на столик левкои, Гюго вышел из комнаты. Горничная проводила его до дверей. Проходя через зал, он задержался перед мраморным бюстом, и на ресницах его задрожали слезинки. Горничная печально сказала:

— Мсье не доживет до утра.

Уже на пороге Гюго вспомнил, что не видел супруги Бальзака. Как ни трудно, но надо сказать ей несколько слов утешения, предложить свои услуги.

— Мадам у себя? — осведомился он у горничной. — Можно пройти к ней?

Горничная глянула куда-то в темный угол коридора.

— У мадам гости, мсье Жигу; я доложу мадам.

— Не надо.

Гюго надел шляпу и тяжело вздохнул.

— Не надо беспокоить мадам, — горько произнес он, — доброй ночи.

— Спокойной ночи, мсье.

Он стоял за дверью и смотрел на небо, залитое лунным сиянием. За его спиной громыхнул засов, отзвучали шаги горничной. Там, наверху, умирал Бальзак, отдавая природе свое последнее тепло, а здесь господствовала сила, творящая жизнь, словно ничего непоправимого не происходило в эту минуту, словно все было хорошо, так же как вчера и позавчера; и в этом Гюго увидел великую трагедию человеческого бытия.

— Мсье!

Гюго вздрогнул от неожиданности. Перед ним словно из-под земли вырос Франсуа.

— Мсье, вы были там…

— Франсуа, почему ты здесь?

— Ах, мсье, разве вы не знаете? Как только они приехали, мадам велела…

Франсуа умолк, опустив голову. Скорбь и горе исказили его лицо. Гюго положил ему руки на плечо.

— Понимаю, Франсуа, понимаю. Но я думаю, что если ты поднимешься туда, он будет доволен… В самом деле, если только он узнает тебя…

— О мсье!

На ресницах у Франсуа задрожали слезы.

«Вот кто по-настоящему любил тебя, Оноре», — в отчаянии подумал Гюго.

— У всего есть свой конец, дорогой Франсуа, но я никогда не думал, не мог поверить, что наш Бальзак… — Голос у Гюго сорвался, сердце больно сжалось.

Франсуа жадно ждал. Может быть, мсье Гюго скажет что-нибудь утешительное. Но Гюго молчал, скрестив руки на груди, и тогда Франсуа отважился сказать:

— Эта любовь принесла ему беду. Я всегда так думал, мсье.

Гюго с удивлением взглянул на старого камердинера. Как все-таки хорошо тем, кто может так просто обозначить источник несчастья.

— Послушай, Франсуа, — сказал он тихо, — в случае нужды обратись ко мне.

— Спасибо, мсье.

— А теперь проводи меня.

На углу Гюго сел в экипаж. Дома его ждали друзья. Было воскресенье, и в большой столовой за широким столом сидели приятели. В бокалах алело вино, подобное крови. Гюго остановился на пороге. Он уронил на пол шляпу и тихо произнес куда-то в пространство, точно в комнате никого не было:

— Господа, в эти минуты мир теряет великого человека.

Бальзак хрипел и задыхался. Он хотел пошевельнуть рукой, поманить к себе Лауру, ибо говорить уже не мог. У него отнялась речь, точно кто-то отсек язык.

В первую минуту это ощущение ошеломило его. Он подумал — это конец. Но оказалось, что это еще не все. Сознание еще сопротивлялось.

Мозг и сердце пошли в контрнаступление. Он видит вверху, на потолке, над собой, широкое поле боя. Ломаются хрупкие штыки, рвутся снаряды, смерть косит тысячи людей. Но ей не покоряются. Не хочет покориться и он. Ему вспомнились страшные слова, написанные месяц назад Теофилю Готье: «Я не могу ни читать, ни писать…» И это должен был признать он, Бальзак, написавший столько книг… В самом этом признании содержалась злая комедия. Надежда теплится, как потухающий уголек. Он еще ждет спасения. Неужели врачи бессильны? Что же за наука медицина? И что это за хирург Ру? О, если бы позвать Бьяншона. Бьяншон — истинный врач, чудотворец.