Когда стемнело, Пашка решился высунуться за забор. Сполз к реке. На другом берегу светились огни. Кто-то вполголоса разговаривал, манерно хихикала девица. Полсотни шагов, а другой мир. Зажимаются. Что им Деникин? Темнота мещанская. Балласт в трюме мировой революции.

На вкус речная вода была хуже помоев. Загадили, буржуйское племя. Хотелось отплеваться, но воды надулся так, что булькала в самом горле. А жрать хотелось еще невыносимее.

Пашка, затаившись к сырой осоке, переждал, пока пройдут по тропинке трое развеселых мужчин. Обыватели с возмущением говорили о Григорьевском боре — там, мол, найдены сотни жертв расстрелянных и трусливо закопанных чекистскими палачами. Наглая брехня — там человек пятьдесят, ну может с сотню контриков, прикопали. Пашка точно знал, — своими ушами от посыльного из штадива слышал.

На помойке на задах домов удалось отыскать старый драный мешок и вялые капустные листья. За высокими домами горели фонари, слышалась музыка — горожане праздновали возвращение правильной и надежной власти. Пашка, наскоро обтерев о штаны, жевал горьковатую капусту. Может и еще чего съедобного нашлось бы, да учуяла собака с ближайшего двора. Разгавкалась, тварь белогвардейская. Пришлось убираться к своему сараю. Пашка твердо решил утром пойти на разведку и заснул, накрывшись вонючей мешковиной. Где-то у вокзала снова постукивали выстрелы.

***

Благовещенский базар, что раскинулся невдалеке от Свято-Благовещенского собора, торговал обильно и весело. Власть переменилась к лучшему и "пятаковские" советские деньги уже никто не брал. Торговый люд крепко надеялся, что коммерция пойдет в гору. Поговаривали, что скоро сам Деникин в город пожалует. Вместе с тылами, обозами и новым правительством. Шутка ли — столько народу прокормить? В рядах уже было не протолкнуться от громко размовляющих, съехавшихся в город, селян.

Пашка мужественно прошел мимо съестных рядов. Нюхать копченую колбаску, да соленые огурчики было рано. Для начала следовало разменять сотню. У подозрительных селян менять деньги было опрометчиво. Выглядел Пашка сомнительно и хорошо это сознавал. Сделал все что мог, замаскировался, а дальше уж как повезет.

Мать бы увидела таким — выпорола бы. Истинный хламидник. Босой, голый по пояс, шаровары закатаны, на плече пустой мешок. Наган благоразумно оставлен в сарае. Фуражка и рубаха тоже там припрятаны. Шел Пашка между рядов и широко улыбался. Публике улыбка нравится — пусть и за слегка придурошного принимают, зато за безвредного. Тут, главное, чтобы улыбка в оскал не перешла. Оскал, он ведь вовсе противоположное впечатление производит.

Лыбиться было трудно, — в нос так и лезли обольстительные ароматы, — зажмуривайся, не зажмуривайся, а все равно перед глазами пласты розового сала, круглые белые караваи, сметанка и молоко в помятых бидонах и глечиках. Пашка ускорил шаг и, наконец, свернул в ряды, где торговали гвоздями, подковами, дратвой и прочим сугубо мужским товаром. Место знакомое. Гаврилыч, между служебными делами, успевал изготавливать зажигалки и частенько гонял Пашку на базар, то за кремнями, то за фитилем.

Сотню Пашка разменял купив молоток, клещи, сапожный нож и фунта четыре абсолютно ненужных гаек и болтов. Сторговал для убедительности долото и распрощался с довольным продавцом. Зажимая рукой прореху, вскинул отяжелевший мешок на плечо. Дальше пошло легче. Приобрел нормальный мешок, переложил в него покупки. Долго торговался со старушкой, пока не купил ношеную синюю сатиновую рубаху. Видно с мертвяка, ну да ничего.

Когда натягивал рубаху, бедовая хуторянка, что торговала семечками, все смеялась, мол, такому крепкому парубку и голяком гулять можно. Пашка позубоскалил с красавицей, пошел дальше. Купил котелок, в придачу дали чудно искореженную ложку — не иначе как пережила прямое попадание трехдюймовки. Пашка осмелел — чего не осмелеть, когда в шароварах еще две "катеньки" припрятаны. Патруль беляков Пашка нагло проигнорировал — покупал нитки с иголкой. Два солдата с фельдфебелем равнодушно прошли мимо. Под рубашкой "лазутчика" с опозданием катились струйки холодного пота.

Закупаясь съестным Пашка старался себя сдерживать. Горло аж перехватывало — так слюни текли. Спокойнее, Павел, два дня продержался, и еще час протерпишь. Мешок за спиной все тяжелел. Чуть ли не пинками заставил себя вернуться в вещевые ряды, купить старенький пиджак и картуз с надорванным козырьком.

Уже на выходе с базара ухватил у толстенной торговки пару пирожков с ливером. Ел осторожно, не торопясь — знал, что после голодовки накидываться нельзя. Ливер был горячий, дивно вкусный — так бы и сглотнул все в раз.

На мосту наткнулся на еще один патруль с офицерами. Штабс-капитан, заложив руки за спину, разглядывал купола собора. Молодой поручик что-то рассказывал, изящно поводя ладонью в белой перчатке, указывал то на собор, то на Бурсацкий спуск. Трое рядовых, прислонив винтовки к перилам, пили ядовито-красное ситро.

Пашка постарался пристроиться за двумя бабами — пышногрудой барыней и кухаркой с корзиной. Патруль миновали благополучно, никто из дроздовцев на парня с мешком и не глянул. Зато барыня подозрительно оглянулась. Пашка ей улыбнулся, открыто, искренне, как женскому племени нравится. Барыня хоть губы и поджала, но снисходительно.