— Попахивает! — рассмеялся Жучок. — А мы пойдем-ка в другую комнату.

— И в Питере у вас везде вонь!

— Нельзя, брат… Столица! Тебе после твоей Лаврентьевки, чай, с непривычки.

— Пакостно! А пес-то что это у тебя обвязан? Нешто пытал его? — спрашивал Лаврентьев, подходя к столу.

— Пытал!

— И зайчину тоже? Эко у тебя, Жучок, всякой пакости!

Они перешли в соседнюю комнату и уселись за самоваром.

— Ну, как живешь, дружище? — участливо спрашивал доктор, наливая чай. — Что, как дела?

— Мерзость одна…

— А что? Кузька вас донимает?

— Всякой, Жучок, пакости довольно! Иной раз тоска берет!

— Гм! А ты, Лаврентьев, на вид-то неказист! — проговорил доктор, разглядывая пристально Лаврентьева. — Лицо у тебя неважное. Осунулся, глаза ввалились. Здоров? А то не спал, что ли, дорогой?

— Самую малость.

— Отоспишься! Ты ром-то пьешь?

— Люблю временем! — промолвил Григорий Николаевич и, отпив полстакана, долил его ромом. — Иной раз выпиваю, Жучок! — как-то угрюмо прибавил Лаврентьев.

— Что так?

— Да так. Тоска подчас забирает!

— Хандрить-то, значит, не перестал, — тихо промолвил доктор, посматривая на приятеля. — Надолго приехал?

— А не знаю, денька три-четыре…

— Проветриться?

— Дело одно!

Лаврентьев все не решался заговорить о Леночке. Приятели несколько времени дружески разговаривали о разных предметах; больше говорил Жучок, Лаврентьев слушал и все подливал себе рому. Наконец он спросил как будто равнодушным тоном:

— Давно Елену Ивановну видел?

— Недели две.

— Здорова?

— Ничего себе. Похудела только немного. Заходила ко мне, урок просила достать. Я достал ей. Барышня твоя работящая, хорошая.

— Хорошая! — воскликнул Лаврентьев. — Это, брат, такой человек… мало таких, брат!

— Людей вот только не раскусывает. В Вязникова этого очень уж верит! А по-моему, человек он неважный. Не глупый, а болтает больше! И думает о себе… думает! Барышня горой за него. Да и ты им прежде увлекался, а? Брат у него — другой человек!

— Человека-то не раскусишь!

— Ну, да и, признаться, мужчина-то он! Как раз по юбочной части! Красив, умен, говорит хорошо, огонек есть, глаза такие, ну и все прочее… Лестно! А самолюбив!..

— Ты, Жучок, это насчет чего? Разве он того, шибко ухаживает за барышней? Близок к ней? — проговорил Григорий Николаевич, с трудом выговаривая слова и не глядя на Жучка.

— А ты думал, зевать станет!

— То есть как?

— Очень просто. Твоя барышня, кажется, втюрилась в него! Ты раньше-то не догадывался?

— Втюрилась! Видишь ли, к тетке тоже писали, и будто он с ней подло поступает… Правда это? Не знаешь? Нет ли какой пакости?

— Не знаю. Да ты чего глядишь так? Ну, и бог с ними!.. Оставь их в покое!..

— Оставить! — воскликнул, сверкая глазами, Лаврентьев. — Негодяй соблазнит, а после бросит человека, как дерьмо?.. Шалишь!

— Уж и соблазнит! Почем ты знаешь?..

— А если… Мало ли между брехунами прохвостов!.. Они самые подлые!.. Сперва благородные слова… развивать, мол, а после…

— А после, — подхватил доктор, и лицо его насмешливо улыбалось, — книжки под стол и в третью позицию: «Так, мол, и так…», «шепот, робкое дыханье» * и прочее. Ну, а девица, на то она и девица, чтобы млеть и слушать кавалера. И пойдет развитие, но уже по части амуров и для приращения человечества, но, разумеется, без стеснения узами Гименея. А там сорвал цветы удовольствия… «Очень прискорбно… Ты мне не пара!..» и лети к другому цветку, начинай снова: книжки под мышку… заговаривай зубы… Все это так. Есть такие бездельники шатающиеся… есть, но нынче они реже. И девица стала умней…

— Такую тварь и убить не жаль!

— Эка какой ты кровожадный! Уж не приехал ли ты, Лавруша, Вязникова убивать? — улыбнулся Жучок. — И с чего это сыр-бор загорелся? Ты, брат, кажется, напрасно его в негодяи уж произвел. Малый он, по-моему, легковесный, неработящий, но все ж не паскудник. Почем ты знаешь, может и он барышню облюбовал… А ты уж сейчас в защиту невинности… Да, может, невинность-то тебя за это не похвалит!..

— Это мы все узнаем! — прошептал Григорий Николаевич, подливая себе рому. Он чувствовал, как злоба душила его при имени Вязникова.