Шрифт:
— Вы, как организатор, довольны?
— Довольны мы тем, что чиновники почти не чинили препятствий, как им свойственно. Вот только Эрастов… каплю яда… А так все, включая простой народ, несмотря на минор даты, были приподняты… Все хочется этот поминальный день 15 июля назвать праздником.
— Пожалуй, это и был праздник общественного воскрешения памяти Лермонтова. Торжество поэзии бессмертной среди прозаических будней наших…
Они начали спускаться к Николаевскому цветнику. Висковатый, оглядывая окрестность, отмечал точность лермонтовского пейзажа и заметил, как любопытно задуман курортный городок в ущелье: при подъеме вынимается, будто из волшебной коробочки, при спуске — все уходит, точно обратно укладывается. Они остановились кинуть последний взор на зарумяненный утром, рельефно выступавший из далей снежный хребет.
— Гора из-за горы глядит, — сказал Висковатый. И прочитал:
Что на земле прекрасней пирамид Природы, этих снежных гор?Щуровскому же больше по сердцу была вторая половина четверостишия:
Не переменит их надменный вид Ничто: ни слава царства, ни их позор… Голубеющий Бештау напомнил строки: Между Машуком и Бештау назад Лет тридцать был аул…— Его уж нет! — сказали они одновременно.
Так, со стихами Лермонтова на устах они миновали площадку, где под открытым небом, прямо на земле, стояли и лежали археологические памятники Кавказа. Рабочие обносили решеткою этот своеобразный музей на воздухе. Обогнув Николаевский вокзал, двое вошли в грот Дианы. В его полумраке сидели на каменной скамье старая дама в кружевной тальме и по-крестьянски повязанном платочке и господин в чесучовом костюме и дворянской фуражке, какие обычно носили помещики. Висковатый вдруг весело раскинул руки:
— Э, да на ловца сам зверь бежит! Эмилия Александровна, а я вас уже два дня застать не могу! — Поцеловав маленькую руку, он обернулся к спутнику: — Вы не знакомы? Позвольте представить: артист московского театра Щуровский Павел Андреевич, большой поклонник таланта Михаил Юрьича. Вот, обходим с ним лермонтовские памятные места, и всюду он из Лермонтова декламирует. Бештау увидит — «Аул Бастунджи» у него на устах… И удивлялись мы оба точности описаний и пророческому дару поэта. Прочтите-ка, Павел Андреич!
Щуровский произнес негромко:
— Ну что ж? Мне жизнь все как-то коротка. И все боюсь, что не успею я Свершить чего-то…Лицо старой дамы сморщилось, будто для слез, будто недовольно, а Щуровский, поняв, что перед ним Эмилия Шан-Гирей, которую в былые времена называли Розой Кавказа, бережно и почтительно приложился к протянутой руке:
— Вы, кажется, родственница…
— По мужу. Муж мой Аким Павлович Шан-Гирей — кузен Мишеля. Троюродный. И друзьями они были. Только я Мишеля еще до замужества знала… Вот тут сейчас вспоминала я о бале… последнем бале Мишеля… Здесь, на площадке грота, офицеры… вскладчину… как раз перед гибелью Мишеля… Нынче скучно здесь, однако в его память сюда каждое утро прихожу… — Эмилия вытерла слезинку кружевным платочком и, спохватившись, представила вошедшим своего спутника. Помещик в чесучовом пророкотал, пожимая руки:
— Хастатов… Хастатов…
— А это — Висковатый Павел Александрович, первый биограф Лермонтова, — улыбнулась ему старушка. — Все ездит, все ищет материалы, людей, которые знали Мишеля. Только — ах, противный, — на празд… торжество в память поэта опоздал!
— Опоздал! — вздохнул профессор, виновато склоняя лысеющую голову перед дамой, и обратился к ее спутнику:
— Вы каких же Хастатовых? — мягко спросил он.
— Бабы Кати, что авангардной помещицей звали, внук. Только он Мишеля не знал, — самодовольно пропела Эмилия.
— Не знал-с, — сокрушенно выдохнул Хастатов.
— А я сейчас внизу под Эоловой арфой показывал место, где ваше горячеводское имение было, где маленький Лермонтов жил, когда приезжал сюда с бабушкой.
— Одни остатки усадьбы, одни, батенька, остатки-с! Я теперь в Шелкозаводске обитаю, в имении нашем. Подагру лечить приехал, у Шан-Гиреев остановился.
Щуровский неотрывно глядел на Эмилию: она видела Лермонтова. Теперь она — живой осколок его горестной судьбы. Помнит его голос, знает манеры. Эти старческие пальчики были прекрасны и так же легко ложились на ладонь язвительного офицера.
Прежде он воспринимал Лермонтова только через его творения. Их создатель мыслился нетелесно, гением идеальным. Этим летом в Пятигорске соприкосновение с остатками вещного, еще живущего мира, окружавшего поэта, пробудило подобие близости житейской. Он увидел, узнал человека, офицера Михаила Юрьевича, а сейчас еще и Мишеля, хрупкую жизнь которого так легко было украсить или измять и даже убрать вовсе. Вот таким Лермонтов всюду теперь виделся, но только поцеловавши узловатые пальчики, он ясно осознал это для него новое «чувство Лермонтова». Господи, ведь глаза, в которые он теперь смотрел, когда-то улыбались Мишелю!