Мы проснулись от лая собак, треска пулеметных очередей и ракет, осветивших еще темную окрестность. Собаки брали след до самого штаба, потом потеряли. Снега не было. Доморощенные криминалисты ломали голову, куда исчез, дойдя до штаба, бежавший. Его не нашли, иначе нам показали бы пойманного.

Шептались вольные фельдшерицы, будто у злополучно заснувшего офицера в анализах обнаружили что-то снотворное, но вслух рассказать мне не решились. С тех пор в вольные дежурки перестали брать дневальными зеков. Что случилось с офицером оплошным, не знаю, да и не жаль: порядочный человек в составе НКВД работать не будет, можно уйти под каким-либо предлогом.

Второй дерзкий побег «политического» случился в Киселевке, пока я бедовала в Анжерке. Днем. На первый день Пасхи, в тот день, когда нас с Викой отпускали «на свободу», (см. ниже). Побег этот чуть не решил судьбу организующегося в Киселевке театра, ибо бежавший был цирковой артист с 58 статьей.

Киселевская зона с одной стороны была огорожена не тесом, а колючей проволокой. Вокруг шло строительство будущего вольного поселка шахты Тайбинка. Вдоль ограды лежали груды строительных материалов, и в том числе длинные, как шесты, алюминиевые трубы. Одна из них концом заходила под проволокой в зону. В зоне, не в пример обычным лысым пятакам, росли деревья, так что с вышек она просматривалась неясно.

На Пасху, в день туманный и мглистый, на закате зеки сидели по баракам, двор зоны опустел. Начальники были пьяны. Часовые на вышках тоже «кемарили». Беглец-циркач потянул к себе трубу-шест, торчавший концом в зону, оперся о него и перемахнул через проволоку и огражденную «огневую зону» — «запретку». Шест-труба так и остался одним концом на проволоке лежать. Обнаружилось все это при вечерней уже поверке. Установили — кто бежал. Владимир Георгиевич Щербаков рассказывал: прибежал к нему, ломая руки, Иван Адамыч: «Не будет театра! Гимнаст бежал!».

Куда исчез гимнаст — так и не узнали, видимо, прятался в ближайших окрестных домах. Начсанчастью рассказывал: все они были восхищены столь смелым побегом и искали не столько беглеца, сколько его сообщников. Мы боялись — деревья срубят. Не тронули, только проволоку заменили деревянными палями, что огорчительно для зеков закрыло для них открытые дали. Беглеца материли.

Месяц спустя, мы, женсостав театра, прибыли на этот лаг-участок. Вновь назначенный начнадзора, перепуганный насмерть, что «из-за баб» начнутся новые побеги или резня, закричал: «Ищите у них ножи!» Помнящие меня надзиратели смеялись.

Изо всей Кемеровской области в Киселевскую зону идут и идут этапы «политических». Тут за одной оградой собирают «контриков», густо прослоенных блатяками с 58–14 статьей. Вдвоем с доктором Тоннером мы ведем комиссование этапов. Врач редко-редко одобрительно и с удовольствием похлопывает по щечкам ягодицы, сохранившие округлость и упитанность. Таких мало. В большинстве серые мешочки ягодиц симметрично свисают, как маленькие пустые мехи: голодно, голодно повсюду. А коли этого главного признака алементарной дистрофии — тощих ягодиц нет, такой зек получит первую категорию труда, хотя все остальное у него, быть может, и не в порядке. Иногда послушают сердце.

— «Прима, секунда, терция» — диктует врач мне, сидящей над списком. Смотрит преимущественно зады. Тоннер сидит давно, половина заключенных области с их болезнями ему хорошо известна по прежним лагучасткам.

Латинские термины обозначают категорию труда, на которую заключенный доверенный врач обрекает вновь поступившего имярека. Эту завуалированную терминологию «кухонной латыни» не понимают только темные новички.

— Шо вин казав, — минута? — спрашивают меня потом такие простаки. Заключенный ничего не должен знать о своей судьбе, поэтому и в санчасти прибегаем к таким приемам. «Кварта» звучит редко, только при осмотре тех, кто уже не стоит. Кварту мы госпитализируем сразу после комиссования. Ну разве санчасть — не островок гуманности?!

— «Прима!» — Жестко диктует мне врач, кинув взгляд на чей-то вовсе отвислый зад, обладатель которого по старому знакомству в прежнем лагере подобострастно приветствует доктора, опуская штаны. Услышав «прима», доходяга пошатывается, в глазах у него ужас.

— Прима! — жестко повторяет доктор, и лучи его ресниц сближаются злобно, и упрямый волчий оскал уродует красивый рот.

Дядька еще что-то безуспешно бормочет, его оттесняют в очереди, он горько вздыхает и, застегивая штаны, отходит в унынии: завтра с «примой» ему идти на самую тяжелую работу, где так ослабевшему легко погибнуть, как мухе.

Этап откомиссован. Подле фамилии доходяги я написала: «терция». Иван Петрович поднимает брови.

— Вы, вероятно, оговорились, доктор — говорю я. — Он же безусловный дистрофик!

— Евгения Борисовна, — мягко отвечает врач, кинув на меня снопик лучей-ресниц. — Прошу мои «оговорки» не поправлять. Я учу людей уважать медицину. По милости этого субъекта я в Сталинске две недели на общие работы выходил…

Я-то уж знаю, что такое для работника санчасти попасть «на общие». Хорошо, если бригадир «уважает медицину» и позволит «кантоваться», а, если по отсутствию лагерного опыта, — не уважает (бригадирами обычно бывали бывшие крупные партработники — им не давали «пропасть»), — тогда что? Даже издевались специально: «Ты, сестра, кайлом работай, как шприцем, как шприцем!».