Мне о Сиблаге рассказывал В. Г. Щербаков, прибывший оттуда в режимные лагери в пору, когда объединяли 58 статьи. Несколько лет назад здесь тоже голодали люто, так, что если в бачке с похлебкой, принесенной для бригады в барак (общих столовых не было, как не было «прожарок» — вошебоек, электросвета и прочих благ цивилизации), попадалась сваренная крыса, ее, изматерив кухонный персонал, выбрасывали, а похлебку все-таки съедали, наученные горьким опытом объяснений по этому поводу с начальством. Тараканы даже считались «полезным приварком». Женщины и девушки, и порядочные и проститутки, — ходившие тайно по мужским баракам, — хлеб — плату натурой, полученную ими, обязательно «перед употреблением», чтоб не обманул, — зачастую торопливо съедали в процессе самого «употребления».

Один мой немолодой пациент рассказывал: «Сам голодный, как пес, а попутал меня грех! Девчонка согласилась. За хлеб. Худенькая такая, ну прямо дите! Я, извините, уже штаны расстегнул и уж было лег на ее, гляжу, а она хлеб, что я дал, жует, жует, глотает, аж зажмуривается. И от жалости к ней, вся моя вожделения и мужская сила ушла… Отпустил я девчонку, а она побежала к себе, радостная, что наелась бесплатно. «Спасибо, говорит, дяденька, а то я ведь еще девушка!»

— Так верите, я ту девчонку век не забуду. И за то, что я ее не испортил, мне Бог сто моих грехов должен отпустить…»

Счастливчики-мужчины попадали на животноводческие, руководимые женщинами, фермы в качестве «умельцев» — плотников, слесарей и т. п. И вправду, это были «счастливчики»: сердобольный женперсонал «не замечал», как расталкивая кабанчиков, юзжащих и чавкающих, умельцы украдкой воровали у животных свиную, всегда доброкачественную, пищу и, давясь, поскорей, чтоб не отняли, торопились ее съесть. Владимир Георгиевич, как писатель, рассказывал все это живо, будто о самых светлых минутах пребывания в Сиблаге, где он прожил лет 5–6 лет!..

Да и почти каждый заключенный, даже выбившийся с годами в придурки, за плечами имел такое вот начало срока, пребывая на общих работах. Только чудо и выдержка спасали тысячи безымянных Иван Денисычей от смерти. А уж пережив такое, помереть было трудно.

Рассказывал В. Г., что в Сиблаге почти не одевали. У нас, в системе ИТК, работавшим полагалась не ахти какая, но достаточная, чтоб не обморозиться, одежда. Перепадало иногда и из гардероба (роскошного: чистая шерсть и меха) военнопленных японцев. Здесь же использовали одежку, начисто списанную отовсюду. Не умеющие ловчить получали ватные брюки, настолько протертые по строченому, что образовывались продольные ватные ленты, каковые надо было прибинтовывать к ногам поперечными ватными же лентами.

Вот в такой лагерь шагали мы по унылой завьюженной степи. Шли почти целый зимний день. Однако этап был «легкий»; вещи наши везли на бычках, конвоиры не очень орали, по первому требованию с ерническим гоготом останавливали колонну «новых баб» на оправку. После таких пауз на снежной дороге оставались желтоватые лужицы и кучи. Обычно же на этапах не полагалось остановок, и часто вслед за колонной тянулись желтые дорожки по снегу. Одеты мы все были неплохо, хотя новые валенки на беловской вахте, выпуская, отобрали. Даже собственные, как у меня. С работой на полях я была уже знакома по Зиминскому лагучастку. Но тогда нас часто увозили в театр, стояло жаркое лето, даже после холодного ливня можно было обсохнуть и согреться. А в Сиблаге — пешие многоверстные переходы по полям, авральные работы на уборке, на которые снимали даже придурков. А что такое труд сенокошения знала я по «Анне Карениной» (Левин на сенокосе) и понимала, что при невозможности постоять, отдохнуть при невероятных нормах соцтруда — это будет для меня казнь…

— Лагерь! Стройся! Равняйсь!.. — Вокруг была степь, «палей» — огорожи не было видно: «голимая» снежная целина. Только вплотную приблизившись, в сумерках заметили в сугробах широкую нору — ворота, а при входе по обе их стороны — колючую проволоку, отгораживающую всегда очищаемую от снега «запретку — огневую зону», как всюду. Ограда же была вровень со степью засыпана снегами.

Внутри зоны зияли какие-то норы, да в густо синевшем с каждой минутой воздухе прямо из всхолмленной земли струились ровные столбики дымов. «Землянки!» — прошелестело по рядам. На душе стало еще тоскливее. До сих пор в землянках жить не приходилось. Были и вши, и холод, и голод, и тяжелая подчас работа, но все-таки для меня — горожанки и урбанистки, где-то вдали сверкал огнями завод или шахта, сновали грузовики, громыхали поезда, были грубодощатые бараки — подобие домов… И электричество… А тут столбов, ведущих провода, не было. Конвоиры зажигали фонари «летучая мышь».

Мы входили в траншеи, прорытые в сугробах, накрывших зону, становившуюся Бог знает на сколько времени нашим домом. В Сиблаге, как правило, зеки на одном участке отбывали весь срок. В прежней системе ИТК работяг «тасовали» часто, что при мучительности этапов создавало все-таки иллюзию перемен.

Наши бабенки шуршали радостно; уже выведали: теперь здесь не голодуют, режим не дюже тяжелый, расконвойки много, то есть связь с «волей» легка, а работа… тьфу! Почти все были крестьянки, в большинстве сидевшие «за колоски», то есть, за сбор колосьев, оставшихся на уже убранном поле, что считалось «хищением социалистической собственности» и каралось 7–8 годами (!) отсидки. А я ужаснулась предстоящему «идиотизму деревенской жизни», так как успела узнать свое: библиотека плохая, один шкафчик в КВЧ.

Вдоль проделанных в снегах дорожек-траншей ямами зияли темные провалы: входы-спуски в землянки. Шмыгали по обледенелым ступенькам женщины в валенках, по сибирской домашней привычке на босу ногу, когда между юбкой и голенищем мелькают раскаленные морозом подколенные углубления. В первый же вечер увидали массу жалких оборванок «чувырл». Оказалось впоследствии, что много здесь и «истинно советских людей», то есть фронтовичек, получивших сроки за мародерство и послевоенную спекуляцию, «настоящих дам» с претензиями — офицерских жен, попавших за тот же грех, удивительно алчных («нет ли у вас продажных каких-либо украшений»?). Обитали скромные чистенькие старушки, проведшие в заключении по 15–20 лет «за политику», сидели и «за веру», и члены семей посаженных партийных работников. «Прислужницы немцев» и партизанки соседствовали на нарах.