Этеокл остался в Фивах и попытался вернуть армии боевой дух. За несколько месяцев правления Полиника повсюду воцарились распутство и разложение: офицеры разошлись по домам, солдаты вернулись на поля, оружие ржавело в пустующих казармах, крыши из-за ливней прохудились, и никому не пришло в голову их перекрыть. Малыш Этеокл, не щадя сил, восстанавливал закон и порядок, собрал налоги и укрепил городские стены. Когда Полиник привел войска к Фивам, его уже ждали.

Я покинула Афины не сразу после похорон отца, уступив настояниям Тесея остаться и отдохнуть. Он показал мне город, и я поняла, что Фивы — глухая провинция. В обществе образованных афинянок мне стало ясно, как ничтожны знания, полученные от старых наставников. Я слушала споры о математике и философии — и ничего не понимала. Именно там я узнала все об оракуле, предопределившем мою судьбу.

Эдип часто рассказывал мне, как погиб Лай. Слуги — трусливые, как все фиванцы, — разбежались кто куда. Лай выкрикивал оскорбления в лицо перепуганному юноше, который вначале попытался самым учтивым образом уступить ему дорогу, но царь в ярости бросился на него с мечом. Уклоняясь от удара, Эдип упал и разозлился. Почему на него нападают? Иногда я спрашивала себя, не случилось ли так, что Лай каким-то чудовищным наитием узнал сына и снова попытался убить его. Эта невероятная идея подкупает своей логичностью и связывает смерть деда с его преступлением. Пресловутый грех отцеубийства никогда не казался мне таким уж страшным: в конце концов, первым попытку убийства совершил Лай, ничего бы не случилось, если бы он растил сына, как заведено обычаем. В тот год все вокруг говорили о знаменитом пророчестве. Впервые оно прозвучало в Афинах — к вящей радости молодых матерей: им нравилось, что мужья ревнуют, это не так-то просто, когда рожаешь и кормишь младенца грудью. Тесей говорил, что тоже подвергся проклятию, но афиняне, к счастью, не суеверны. Потом мода дошла до Фив, а у тамошних оракулов воображение небогатое. Она последовала за несчастным новорожденным к Полибу и отравила душу Эдипа. Он испугался, поняв, что убил человека, а приглядевшись, узнал в нем своего отца. Эдип всегда страшился убийства: когда Лай кинулся на него с ужасным воплем, он попытался убедить себя, что лишает жизни незнакомца. Но от судьбы не уйдешь.

В мою честь сочинялись хвалебные оды, по этому поводу у меня даже состоялось бурное объяснение с нашим гостеприимным хозяином. Я потребовала, чтобы он запретил выдумывать небылицы на мой счет, но все мои усилия остались втуне. Он отвечал: «Я не цензор поэтам, в Афинах каждый пишет, что хочет». Я поразилась: у нас в Фивах ни одна строчка не увидит света без дозволения свыше. Как же Тесей защищает власть от посягательств? Он дал мне прочесть ядовитые памфлеты о себе самом, их авторы пребывали в добром здравии, в чем я имела возможность убедиться. Я была вынуждена поверить и смириться с тем, что пишут обо мне. Никто не упомянул душистое омовение и драгоценности, но сколько слов было потрачено на описание моих лохмотьев и больного старика-отца! Его назвали восьмидесятилетним, а мне приписали дочернее почтение.

Супруга Тесея была само радушие и познакомила меня со сливками общества. В Фивах чужестранка немедленно вызвала бы ревность и зависть. Сначала я думала, что недостаточно хороша собой, чтобы потревожить покой этих изящных женщин. Я покидала Фивы худой смуглянкой, в пути совсем иссохла и была ослепительно хороша один недолгий час. Я не уродина, и у меня нет видимых изъянов, но тягаться с этими женщинами я не могла: они двигаются грациозно, как в танце, говорят, словно поют, смотреть на них — истинное наслаждение для глаз. Каждый миг в их обществе мог бы стать искушением, я могла бы поддаться зависти, будь я способна уподобиться им, но мы разной породы. Среди всех живущих на земле людей у меня особое положение: я — дитя инцеста. Я — плод ошибки. Сын овладел матерью и оплодотворил ее: я родилась, чтобы мир ужаснулся. У меня не могло быть золотистых волос, нежной улыбки и мягкого взгляда, как у афинянок. У меня шершавая кожа и безрадостный смех, и выгляжу я отталкивающе. Во мне нет ничего соблазнительного. Будь я матерью, на моих детей легла бы печать преступления, инцест неистребим, каждое новое поколение несет на себе его след. Я — вместилище чудовищного кровосмешения, ни один мужчина не должен чувствовать ко мне влечения, ведь совокупляясь со мной, он всякий раз овладевал бы собственной матерью. Глупышка Исмена верит, что может стать женой и родить детей: я ничего не хочу объяснять, она все равно не поймет, но уведу ее за собой в мир иной и не позволю ни одному ребенку унаследовать кровь Эдипа. Род прервется на мне. Дочери перестанут бояться отцов, а сыновья — матерей. Я стану умиротворяющим началом.

Прошло несколько недель, и интерес ко мне стал угасать: все увлеклись молодой талантливой певицей. Я поправилась, мой крестьянский загар сошел, и я сказала Тесею, что хочу вернуться домой. Он, конечно, попытался меня отговорить: в Фивах шла война. Меня это не остановило, больше идти было некуда. Тесей полагал, что мне хорошо в Афинах, и не желал меня отпускать, но я привыкла считаться умнейшей из фиванок, а в его царстве чувствовала себя невежественной, как служанка.

Этеокл устроил мне пышный прием. Я не видела его с тех пор, как Эдип ослепил себя. За год мой брат возмужал: невысокий, кряжистый, волосатый, он, по свидетельству окружающих, был очень похож на Лая. Этеокл с радостным нетерпением ждал прихода Полиника, чтобы убить его, и не сомневался в победе.

— Ты наверняка скажешь, что боги на твоей стороне?

— Мне нет дела до богов: я ненавижу Полиника. Он жаждет власти и намерен уничтожить меня за то, что я встал у него на пути. Я желаю его смерти и верю, что моя ненависть превзойдет его властолюбие.

Мне понравились рассуждения Этеокла. Отпусти нам судьба больше времени, мы, возможно, сумели бы подружиться. Но с братьями мне не повезло.

Исмена умирала от страха, укрывшись в гинекее. Раньше я считала ее красивой, возможно, даже завидовала ей, но теперь, повидав афинянок, переменила мнение. У моей шестнадцатилетней сестры несвежий цвет лица, тусклые волосы и тяжелая походка. Она обняла меня и пролила слезы об отце.

— Ты никогда не поумнеешь? Тебе нет дела до его смерти, ты любила его не больше моего. Кого ты хочешь обмануть? Меня тебе провести не удастся, а служанкам все равно.

Она растерялась.

— Но он был нашим отцом!

Я пожала плечами. Моя сестра безнадежна, она ничего не поняла в нашей истории.

— Если не можешь не плакать, прибереги слезы для братьев. Один из них точно погибнет в битве, судьба второго неведома.

Истинную глупость ничем не урезонишь. Исмена считает меня пророчицей, с тех пор как в детстве я предостерегла ее против Эдипа. Я не стала ее переубеждать. Близилась война: пусть наиграется вволю, пока еще есть время. Когда на горизонте показались армии Полиника, я надела траур.

— Кого ты будешь оплакивать — его или меня? — ревниво спросил Этеокл.

— Себя, — ответила я. — Ты когда-нибудь думал, кем мог стать, если бы мать с отцом не были кровосмесителями?

— Что мне до того? — отвечал он.

Перемирие закончилось, но я о нем не сожалею, ибо оно ничего мне не дало. Я рождена для волнений, покой приводит меня в замешательство. Я становлюсь нервной, вздрагиваю при малейшем звуке, пугаюсь собственной тени, начинаю задыхаться. Этеокл сиял. Может, он похож на меня, этот брат, о котором я почти ничего не знала? Он уходил на битву, смеясь, но не думаю, что надеялся выжить. Он заканчивал свою жизнь, как завершают дело, потому что единственный из нас сочинил собственную историю. Полиник стал царем по праву первородства, но Этеокл взбунтовался и составил заговор, выбрав действие. Мы с Исменой всегда следовали предначертанию Рока. Так было до той ночи, когда я нарушила заведенный порядок и не стала хоронить брата. Я в бешенстве, потому что у меня нет истории: я сама — место, где творится история других людей. Я — символ, ни один мужчина не касался губами моего рта, мои груди не знали ласки, мой живот никогда не соприкасался с мужским животом. По вине Эдипа я ничего не знала и не могла узнать о плоти, я никогда не ласкала себя из-за его похотливых рук и едва осмеливалась смотреться в зеркало, замечая на себе его похотливые взгляды. Я была ничем. Никто не узнает о моем бунте: иногда я плачу, и женщины думают, что мне грустно, но это алые слезы.