У нас были сухари, и мы делили их поровну. Но каждый раз, смотря на Чинкова, прибавляли к его доле: Алексей совсем ослаб. Потом и сухари кончились: питались клюквой, грибами, постоянно чувствуя голод. Но страшнее голода была обстановка, неопределенность нашего положения. Вчера еще гремели орудия, а сегодня и орудий не слышно. Где фронт? Куда идти?

— Ты командир, — говорили бойцы. — Тебе виднее. Веди.

И я вел.

Бойцы доверяли мне, надеялись на меня, а я и сам не знал, куда их выведу. Однако признаться в этом, значило, расписаться в своей слабости. И я, подняв голову, шагал впереди, как бы говоря: пустяки, мне все известно, на то и учили меня в школе сержантов! Одно я хорошо понимал — наши уходят на восток, и теперь, наверное, уже у Припяти, а может, даже у Днепра...

Утром, когда мокрые, облепленные грязью, мы выбрались на один из холмов, Чинков обхватил руками сосну, припал к ней грудью и, задыхаясь, прохрипел:

— Сержант, не могу...

— Что ты! — кинулся к нему Каримов. — Так мало идем... Много идти надо!

Но Алексей, прижимаясь к сосне и дрожа, как в ознобе, начал сползать вниз, сдирая со ствола коричневую шелуху. На секунду задержался у комля и упал на спину, бессильно уронив белую, как лен, голову.

— Попей, Алеша, — расплескивая воду из пилотки, потянулся к нему Каримов. — Попей...

Алексей дотянулся обветренными губами до пилотки, притих. Капли воды, скатываясь с подбородка, падали на гимнастерку.

Мы с трудом сняли с него сапог, пробитый пулей чуть повыше щиколотки. Нога распухла, посинела. Сквозь марлю проступала темная, смешанная с грязью кровь. Перебинтовывая рану, я стал было утешать Алексея, успокаивать его, что все будет хорошо, но сам понял — говорю не то. Да и что можно было сказать! Все, чем мы жили, — это была дорога к своим. Глухая, неизведанная, которую во что бы то ни стало надо пройти. Но кто знал, где она, эта дорога, как выбраться на нее, и есть ли она вообще...

Алексей лежал на спине и, не мигая, смотрел в небо. Мы присели рядом. По его волосам скользнул луч солнца, и они, льняные, приняв свет, слегка отливали золотом.

Мы подняли его и, пригибаясь под ветвями еловника, понесли. Казалось, еще немного — и лес кончится. И там, где-то на опушке, а может, на окраине села, стоят свои. Но лесу, как и нашим мыслям, не было конца.

Сумерки застали нас в чаще.

Наступала третья лесная ночь. Когда совсем стемнело, прилегли у ручья. Алексей тяжело дышал и, чуть слышно, просил пить. Я поднимался: черпал воду пилоткой. Он делал два-три глотка и успокаивался.

Боясь потревожить раненого, мы с Каримовым больше молчали. Думали: Алексей отдохнет, ему станет легче, и тогда пойдем. Спать не решались. Я старался представить себе, как будем переходить линию фронта. Дорога к своим и радовала, и устрашала. Шагая вслед за немцами, по захваченной ими земле, было нетрудно оказаться в плену. И я впервые подумал, а что если оставить Алексея где-нибудь на хуторе или в лесной сторожке? Но тут же спохватился, негодуя на себя: «Оставить друга?»

Мы подружились с Алексеем еще до войны, в Орле, где служили в воинской части. Наши койки в казарме стояли рядом. Мы читали с ним одни и те же книги, за которыми вместе ходили в библиотеку. Не расставались даже в выходные дни и, как правило, добивались увольнения в город в одни и те же часы.

Потом — война... И мы опять вместе.

Страшно было в первом бою. Кончились мины, и мы растерялись. А когда немцы ринулись на батарею, опасность сама подсказала, что делать. Били в упор из винтовок, забрасывали врагов гранатами. И как обрадовались, увидя, что фрицы отступили! Однако радость была недолгой. Фашисты отошли, но тут же появились снова. И тогда подбежал Каримов:

— В лес!.. Уходить в лес! — прокричал он.

Алексей все время был с нами: шел прихрамывая. Но вот совсем сдал. Он теперь лежал, как пласт, у ручья.

— Смотри, смотри! — толкая меня в бок, поднял голову Каримов.

Над вершинами сотен вспыхнула и медленно рассыпалась красная ракета. Вслед за этим донесся гул орудий. Он нарастал, усиливался.

Чьи это были орудия — мы не знали, но решили идти на выстрелы. Стреляют, значит, там фронт...

Приладив скатки, осторожно подняли Алексея и оцепенели.

Алексей был мертв.

На рассвете мы с Каримовым вышли на поляну и оказались в расположении одного из полков нашей дивизии. С этим 121-м полком вырвались из огненного кольца. Многие погибли. Оставшиеся в живых через три дня были в Гомеле. Там я заменил командира взвода. Командовать взводом было нелегко, не было опыта, но в ходе боев — отходов и наступлений — понемногу освоился.

Спустя год, пришло звание лейтенанта. А еще немного погодя, к осени, когда наша часть уже была на Северо-Западном фронте, меня назначили командиром батареи.

Порой, в минуту затишья, я вспоминал старых друзей, которых уже никогда не встретить, и особенно жалел Алексея. «Нам бы тогда с Каримовым поторопиться: пройти еще немного... — размышлял я. — Но кто же знал!»

Думы об Алексее не покидали меня. Я часто видел его во сне, веселым, улыбающимся. А проснувшись, страдал от мысли, что его уже нет.