Но те же самые мотивы звучат и в письмах Аракчеева, адресованных Александру; особенно в тех, где речь идет о военных поселениях, этом грандиозном замысле устройства в России великого множества счастливых дисциплинированных «уголков». Из письма в письмо повторяется один и тот же словесный жест — вовсе не «социально-политический», а какой-то особенно личный, задушевный, выказывающий желание чуткого придворного задеть тайную струну в душе государя: «Во всех военных поселениях, слава Богу, батюшка, все благополучно, смирно, тихо». [135] Аракчеев понимал, что почти маниакальный интерес Александра к делам военных поселений не был только лишь интересом государственного деятеля к определенной области государственной жизни (хотя бы и очень значимой); то было внимание садовода к любимому и единственно ухоженному уголку огромного запущенного сада.

Поселяне и поселянки военных поселений были счастливыми персонажами государственной пасторали, разве что переодетыми в казенную форму (впрочем, переодевания — вполне в традициях жанра; вспомним пушкинскую «Барышню-крестьянку»). Образцовая чистота поселенских улиц (их вылизывали после завершения трудового дня в поле), единообразие архитектурного облика, все это значимо противостояло реальности, в которой господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно. Точно так же противостояли ей все излюбленные Александром уголки России, куда во время бесконечных путешествий он непременно заезжал и где жили немногочисленные носители «протестантской этики» — немцы, финны, сектанты-меннониты…

В задуманной до войны Александром и осуществленной после войны Аракчеевым системе военных поселений без труда будет различима структура утопии. Когда младший брат Александра, будущий император Николай I попадет на фабрику Нью-Ленарк, устроенную социал-утопистом Оуэном, он проницательно заметит, что нечто подобное в России затевает г-н Аракчеев. Точнее было бы сказать — государь.

Но в том-то и дело, что русский Оуэн будет располагать не клочком земли, а простором Империи. В конце концов, по его воле, стараниями Аракчеева, внутри страны возникнет еще одна страна, свободная от исторической инерции России, упорядоченная, подчиненная единой воле и организованная в целостную систему. В военных поселениях год от года станут разрастаться автономные производства и службы; питейные заведения, подконтрольные государству, в округе будут закрываться и откроются свои, доход от которых поступит в «поселенский» бюджет. (То есть держава поделится с поселениями монополией на продажу спиртных напитков — естественно, без всяких откупов; Державин до этих времен не дожил, иначе бы он огорчился.)

Общественный капитал станет расти как на дрожжах, поскольку за дневную работу поселянам будут платить 25 копеек ассигнациями в день (при обычной норме от 50 копеек до рубля). Это во-первых; во-вторых же, в «расходную смету» не включат стоимость отведенных под поселения земель и лесов. Каждое поселение получит свой общественный магазин, своего кирпичного мастера, своих повивальных бабок; одна изба в селе обязательно будет выделена под школу; после 1818 года в каждом полку заведут свой конный завод; ежегодно двух кантонистов будут отправлять на обучение архитектурному искусству, чтобы не нуждаться в привлечении людей со стороны. (Тем более что в военных поселениях воцарится единообразие, ибо прежние дома уничтожат и построят новые, чем достигнут не только чистоты архитектурного облика, но и чистоты замысла.)

Продумают и организацию семейной жизни.

Ко всем «поселенным» солдатам будут вытребованы жены, где бы те ни находились и независимо от того, желают ли солдаты восстанавливать супружеские отношения. (За время службы многие семьи практически распадались, если не церковно, то граждански.) Добронравие предпишут указом; холостую жизнь не благословят, и потому в назначенный день в шапку будут бросать имена «женихов» и «невест», записочки вынимать, жребий оглашать, под венец вести.

Автономной будет сама система экономических отношений, а не только внутреннее устройство военных поселений. В пределах округов уничтожится чересполосность и частная собственность на землю; если же учесть крайнюю степень обобществленности строя поселенской жизни, то непрямая аналогия с будущими колхозами напрашивается сама собою.

Естественным образом, у государства в государстве рано или поздно возникнет потребность в установлении некоего подобия самостоятельного законодательства и самостоятельных органов власти. В 1818 году будет утвержден Экономический комитет военного поселения; в 1821-м — Штаб и Совет отдельного корпуса военных поселений. Увенчается все созданием администрации военных поселений с «президентом» Аракчеевым во главе… [136] Не безличный канцелярский управляющий, но самовластный правитель, маленький поселенский монарх.

Как это будет красиво и стройно в отчете! Как страшно в реальности! Впервые в своей истории Россия столкнется с теми проблемами «социалистического» мироустройства, которые замучат ее в XX столетии.

Чтобы кормить солдат, поселянам придется выдавать огромные наделы, с которыми те не справятся.

Рост поголовья скота приведет к нехватке сена.

Начнется падеж — не будет хватать мяса.

Собственность упразднится — порядок придется держать на силе.

Хозяйство будет вестись планово — появятся не только приписки, но и всевластные распорядители общественных богатств…

Это будет так же красиво в отчете, как красивы были либерально-утопические схемы Лагарпа, и так же страшно, как страшны были последствия этих схем.

Теперь опять вспомним приведенные цитаты из ранних и поздних писем Александра с их идеальным порывом к устроенным «уголкам» и страхом перед необустраиваемой Россией… сопоставим их со схемой Лагарпова курса… еще раз соотнесем юношескую идиллию великого князя с проектом «военных поселений»… И, в конце концов, зададимся вопросом: а мог ли Аракчеев не появиться на александровском горизонте? Мыслимо ли готовить либеральные реформы в непроницаемой тайне — и не иметь приближенного, который понимал бы все душевные движения государя, действительно был бы «предан без лести»? Визиря, который не знал бы нравственных сомнений и с неизбежной жестокостью подгонял неоформленную стихию реального бытия под задуманный и высочайше утвержденный проект? Верного слугу, который, получив нити к сокрытым замыслам царя и будучи облечен немыслимой властью, не попытался бы узурпировать эту власть? Мыслима ли либеральная утопия без жестокого временщика? Мыслим ли временщик без армейской утопии?