Помощник взглянул на море.

— Ведь не загружены, Иван Иванович!

— Да, Никифор Андреевич… Здесь пустяки груза.

— А машина у нас здоровая. Отлично выгребали из Севастополя…

— Как бы не заливала нас продольная волна, Никифор Андреевич… Взгляните, что там! — испуганно проговорил брюнет.

И в голове его пронеслась мысль:

«Здесь пароход разобьет, зато все живы будем!»

Но сказать этой мысли не смел. Громадная волна, которая будет заливать и обледенять палубу и бугшприт, тревожила и капитана.

И, вероятно, оттого, что это его мучило и вселяло опасения, Никифор Андреевич, обыкновенно ровный и добродушный с подчиненными, раздражительно и даже с озлоблением воскликнул, глядя в упор на красивое, взволнованное и румяное лицо помощника.

— Да что заранее трусу праздновать, Иван Иванович! И что вы каркаете, Иван Иванович! Вы не ворон!

— Я вовсе не трус, Никифор Андреевич! — обидчиво вымолвил помощник.

И в то же время почувствовал, что сердце упало и по спине забегали мурашки… И он прибавил:

— Я не каркаю… Я только хотел…

— Все равно, идти надо. Первый свисток! — повелительно и резко перебил Никифор Андреевич, отводя глаза.

— Есть! — ответил в отваге отчаяния пригожий помощник.

И, бросив на «обезумевшего» капитана, не внимавшего резонов и внезапно «окрысившегося», жалко-испуганный и укоряющий взгляд своих бархатных и нагло-ласковых черных глаз южанина, — торопливо пошел на мостик.

Через несколько секунд, заглушая вой ветра и гул прибоя, прогудели пары короткого свистка.

Три палубные пассажира — один в лисьем шубе-пальто, пожилой, рыжий лавочник из Новороссийска, с плутоватыми раскосыми глазами, и два чеченца в бурках, из Туапсе, с мужественными, правильными, точно выточенными, худощавыми и глупыми молодыми лицами — примостившись на своих настилках у горячей трубы, посматривали то на капитана, то на матросов.

И лавочник, торопившийся домой, чтобы получить с кого-то в срок деньги и по алчности не решившийся, несмотря на страх, остановиться в Ялте до следующего парохода, хотя и смертельно боявшийся воды, — закусывал воблу и ситник, пока не качает, и, бледный, испуганно прислушивался к шуму моря и крестился. А чеченцы ели хлеб и овечий сыр и дрожали под своими бурками, покорные аллаху.

Вид капитана и матросов не наводил уныния и обнадеживал.

И лавочник говорил черкесам:

— Понимай, чиркес… Ежели пароход уходит, значит, секим-башки нам не будет! И капитан знает.

Черкесы слушают, едва понимают и безмолвствуют с видом фаталистов, ожидающих своей участи.

Матросы после свистка стали напряженнее и угрюмее. О том, что впереди, не разговаривали. Каждый про себя думал, что матросская жизнь каторжная и что в море жутко. Того и гляди, не увидишь берега.

Художник, окончив два эскиза, взглянул на море и, обращаясь к молодой девушке, словно бы в экстазе воскликнул:

— Какая грозная красота!.. И как хорош прибой!

«Что за скотина!» — подумал пригожий студент и возбужденно и сердито произнес:

— Какой опасности подвергаются матросы!.. В ней красоты мало!

И красивая барышня посмотрела на пароход и догадалась, что едущим на пароходе не до красот природы.

— Бедные! — застенчиво промолвила барышня, обращаясь к студенту и словно бы извиняясь, что она, восхищаясь морем, забыла о людях.

И в эти минуты среди любопытных из серой публики раздавались восклицания, полные сочувствия и сожаления к морякам:

— Отчаянный капитан!

— И буря-то страсть!

— Небось, не боится идти!

— Как-то дойдет пароход.

— Матросикам-то как… Замерзнут!

— Вызволил бы их Николай-угодник!

— Спаси их господь! Не сделай сирот!

И кто-то истово перекрестился.

Капитан услышал эти замечания и опять вспомнил о своих.

«И какого черта я не остался в Севастополе!» — снова упрекнул себя Никифор Андреевич, скрываясь в рубку.

Он приказал буфетчику подать чаю и коньяк и, оставшись один, без свидетелей, Никифор Андреевич не выглядел решительным.

Но мысль о том, что остаться бы в Ялте и спастись, рискуя разбить пароход, даже не пришла ему в голову.

Как только «Баклан», прогудев о приходе, ошвартовался у мола, Антон Жученко, чернявый и курчавый молодой матрос с бесшабашно-смелым и жизнерадостным пригожим лицом, то и дело прибегал на корму и взволнованно и жадно вглядывался в начало мола, поджидая кого-то.