Шрифт:
— Христос с тобой, милушка! когда же я тебя гнал?
— Вот сейчас в баню посылал. Не бойся, пожалуйста! не задержу! Я к тебе за делом.
Говоря это, она подошла к зеркалу, высунула язык и начала подлизывать верхнюю губу.
— И ведь какая эта Чистопольцева! — болтала она. — Туда же, радуется: бог сына дал! Скажите, какое лакомство!
— Однако, мой друг, все-таки утешение!
— А по-моему, так хоть бы их совсем не было, этих сыновей… По-крайней мере, я бы теперь на свободе, куда бы хотела, туда бы и поехала… Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я хотела тебе рассказать?
— Не знаю, душа моя. Вот об дочерях ты еще ничего не говорила, так, может быть, об них что-нибудь молвишь…
— Ах нет, не об том. А впрочем, что ж дочери !..Дочь тогда хороша, когда она на мать похожа, когда она «правила» имеет, а эти нынешние…
— Да успокойся, пожалуйста! вспомни лучше, что ты хотела мне сообщить?
— Ах, да… вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tourn'ee [238] воротилась, пошли к нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке»… Можешь себе представить мое чувство!
238
поездки.
— Ах, бедная!
— Разумеется, побежали на чердак, и что ж бы ты думал? — он преспокойно прислонился себе к балке и спит! И веревка в двух шагах через балку перекинута! Как только вороны глаз ему не выклевали… чудеса!
— Ну, что уж! слава богу, что жив!
— Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься, так уж… Нет, ты скажи, мать я или нет?
— Коли сама рожала…
— Не только рожала, а меня из-за него, мерзавца, тогда чуть на куски не изрезали… Представь себе: ногами вниз, да еще руки по швам — точно в поход собрался! А сколько я мук приняла, покуда тяжела им ходила… и вот благодарность за все!
— Ну, положим, он тут не виноват…
— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он — вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит: «иногда, сударыня, без сего невозможно!» Ах, хоть бы его поскорей сенатором сделали! Что бы начальству стоило!
— Что тебе так занадобилось?
— Тогда бабенька за него замуж бы вышла. Говорят, будто семидесяти лет не позволяют — ну, да ведь в память Аракчеева… По крайней мере, повеселилась бы на свадьбе, а то что! Все ходят, словно скованные, по углам, да результатов ждут…
— Ну-ну-ну! отдохни минуточку. Скажи: спрашивала ли ты у своего прапорщика, об каких это он результатах в записке своей упоминал?
— Поручики спрашивали, да разве он скажет?
— Однако ж сказал же он что-нибудь, как вы на чердаке-то его нашли?
— Ничего не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!
— Да неужто же наконец…
— Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще такой скандал!
— Ну, что тут! дала бы целковый, и пусть к Палкину идет!
— Это чтоб он опять… слуга покорная! выходки-то его у меня вот где сидят!
Сказавши это, она чем-то ужасно обеспокоилась и опять побежала к зеркалу.
— Душка! сделай милость, посмотри! Кажется, у меня сзади что-то взбилось?
Но в эту минуту в передней раздался звонок, и прапорщик, собственным лицом, предстал перед нами.
— А! господин удавленник! — приветствовала его «Индюшка». — Полюбуйтесь, милый дяденька, на племянничка… хорош?
— А вы, мамаша, уж благовестите?
— И буду благовестить, и буду, и буду, и буду! — зачастила она. — В полк, в казармы поеду! всем разблаговещу, как ты задавиться сбирался! Ну, что ж ты не задавился, что ж?
И она, прискакивая и дразня, кружилась вокруг него, приговаривая: — Непременно, непременно! поеду и всем расскажу!
— Ну, да будет, Nadine, — вступился я, — а ты, фендрих, с чего это, в самом деле, вешаться вздумал?
Прапорщик некоторое время колебался, но наконец процедил сквозь зубы:
— Надоело.
— Что надоело?
— Скучно… результатов нет… ничего не поймешь!
— Скучно да надоело! — кипятилась «Индюшка», — так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!